хоругви. И белорусцам в той державе по праву надлежит быть. Но сейчас не время говорить про земли княжества Литовского…
«Когда же будет то время?» — горестно подумал Алексашка и прикусил губу.
— Да и мир подписали, — заметил Гаркуша.
— Что — мир! — Мужиловский со злостью сплюнул. — До весны. Там снова в поход тронемся…
Алексашку клонило в сон — смежались глаза. Будто за стеной, хрипловатый голос Гаркуши:
— Правда ли, что в Москве не спокойно?
Мужиловский ответил:
— Правда. Люди посадские бунтуют. Громили дворян и бояр. В ответ на бунтовство воеводы лютуют больше прежнего, порют целыми улицами, тащат в застенки и на дыбу поднимают. Царь наказывал князьям, а те — головам стрелецким, чтоб стрельцов смотрели и ружья у них досматривали почасту, и чтоб они, стрельцы, к стрельбе и всякому ратному строю были обучены, и к походу, и к бою всегда были готовы…
— Круто и на Руси…
— Круто… Пусть царь о том печалится… Наши думы о другом. Гетман высказал их царю в письме такими словами: «Зычим быхмо собе самодержца такого в своей земле, яко ваша царская вельможность, православный христианский царь…» И еще писал гетман: «Чтоб есми вовеки вси едино были…»
— Русские, белорусцы, украинцы…
Алексашка поднялся и тихонько вышел во двор. Ночь была густая, золкая. Светало. Казак, стоявший на часах, сладко зевнул и спросил Алексашку:
— Не спится?
— Еще не ложился.
— Иди в копну. Тепло в сене, мягко.
За хатой стоял стог. Алексашка поворошил сено и наткнулся на спящего казака. Лег рядом.
Проснулся от того, что Любомир дергал за ногу. Было светло. В хате пусто. Гетманово посольство уехало. Только жеребец Гаркуши чесал шею о березу, что стояла под самой хатой. Гаркуша сидел рядом с Вариводой на колоде. «Откуда появился Варивода?» — подумал Алексашка. И, оглянувшись, раскрыл рот от удивления: неподалеку от хаты стояло казацкое войско. Гаркуша посмотрел на сонного Алексашку.
— Поздно спишь, а сабля не точена.
— Остра, атаман.
— Напои коня и — в седло!
Алексашка не понял, шутит Гаркуша или говорит серьезно. Из ночного разговора Мужиловского с Гаркушей он одно лишь уразумел, что придет час, когда стрельцы московского царства придут на землю эту и скажут: думы у нас одни и помыслы одни, и борониться от врагов будем разом до последней капли крови. Наступит в крае покой. Снова заскрипят на дорогах купеческие дробницы и фуры, груженные всякими товарами. От синего моря по Двине до града Полоцка поплывут байдаки и лайды с железом и снедью. Никто не будет более грозить мушкетами и огненными ядрами..
Из Белой Руси будут ходить к черкасам гостевать белорусцы. Еще крепче станет вечная дружба, скрепленная кровью. Только не увидят всего этого ни Шаненя, ни Гришка Мешкович, ни Устя. Остался лежать под Пинском Небаба. И не знает Алексашка, доживет ли он до того ясного дня, который раньше или позже, но придет.
Хлипень рядом, один переход остался. Посланные Гаркушей лазутчики вскоре вернулись. В хату собрались сотники и слушали, о чем те говорили.
— А в Хлипене том ведомо, что войско казацкое объявилось. Поудирало шановное панство. Со стен пищали глядят и пики наставлены. А ворота в Хлипене накрепко заперты.
— Что будем делать, сотники? — Гаркуша обвел всех сидящих взглядом.
— Обложим! — ответили те.
— Раз так, собирайте сотни…
Кашу, пахнущую дымком и обильно заправленную салом, Алексашка ел второпях. Играл рожок, и казаки подтягивали ремни в седлах. Позвякивали уздечки. Кони, чуя поход, тревожно стригли ушами. За хатой стоял козопас и, опираясь на кий, смотрел, как садились в седла казаки.
— Бывай, батька! — крикнул ему Алексашка.
— В добрый путь!
Войско выходило на шлях. Шумно переговаривались казаки. Алексашка видит, как, подгоняя коней, уходят вперед дозорные.
Чем ближе город, тем тише разговаривают казаки. Наконец совсем умолкли. Только топот копыт на шляху да позвякивание уздечек. Лес стал редким. Вскоре показалась светлая полоска поля и вдали, сквозь стволы старых, обомшелых сосен виделся город: длинная вереница домов и над ними купол церкви и острые крыши двух костелов.
— Хлипень!
Издали Алексашке не видны ни стены, ни ворота, ни те, кто их охраняет. Хлипень, как и Пинск, прижался к реке. Ее не видно из-за леса. Гаркуша говорил, что река большая, глубокая. Атаман неподвижно сидит в седле, смотрит на город. Только ему одному известно, что там, в Хлипене, есть лазутчики, которые должны подать сигнал. Гаркуша ждет. Долгая гнетущая тишина мучит казаков. Алексашка поглядывает на Гаркушу, на казаков и чувствует, как трепетно бьется сердце. Нет, ему не страшен бой. Сейчас он крепче и уверенней сидит в седле: за спиной у него надежные и верные браты.
— Дым, дым!.. — понеслось шепотом от седла к седлу. — Горит!..
В двух местах, где высились острые крыши костелов, валили в небо густые, черные клубы дыма. Их колыхал ветер, и они, расползаясь, ложились одеялом над крышами хат. Гаркуша пошевелил носками стремена, подобрал повод.
— Пора!..
Коротко и тонко пропел рожок.
Рванулись кони и, выскочив из леса, пошли к городу напрямую, порыжевшим от осенних дождей полем. И сразу же понеслось над землей стоголосое:
— Слава-а!..
— Слава! — кричал Алексашка.
На городской стене вспыхнуло одно облачко, второе. Гром выстрелов покатился над полем. Алексашка не слыхал его. Припав к лохматой гриве коня, сжав зубы, он смотрел вперед. Одна лишь мысль стучала в голове: «Домчаться, долететь! За все… За обиды… За тех, которые полегли!..»
Примечания
1
Оконное стекло.
2
Толстый холст.
3
