Глава пятая
Алексашка прижился в хате Ивана Шанени. Оказался Иван человеком добрым, работящим. Ремесло свое знал хорошо и, видно, потому в Пинске был всеми уважаем. Сбруя, которую делал Шаненя, была отменной. Для нее Иван доставал кожу мягкую и крепкую. Товар свой Шаненя не стыдился показывать и чужеземным купцам. Те хвалили. Алексашка к сбруе не касался. Во дворе Шаненя соорудил небольшую кузню, поставил горн. Как вначале и говорил ему, задумал делать дробницы на железном ходу. На таких нынче приезжают немецкие и курляндские купцы. В подтверждение своего намерения привез два воза углей, молоты, клещи и корыта для закалки железа.
Баба Иванова, Ховра, дала Алексашке порты, рубаху, сделала сенник и достала из сундука две постилки. Харчевался Алексашка Теребень за одним столом с хозяином. Жил в довольстве, но часто вспоминал родной и теперь далекий Полоцк. Сжималось от боли сердце. Там он родился и вырос, там овладел ремеслом. Там померли мать и отец. Вспоминал Фоньку Драного Носа. И чувствовало Алексашкино сердце, что сведут с ним иезуиты счеты за лентвойта. Бежать бы им вместе… Была в Полоцке и дивчина Юлька, которая приглянулась Алексашке. Знал Теребень, что и он ей мил. Да что теперь вспоминать о невозвратном! Заказана ему дорога в Полоцк. Пусть бы хоть чем-нибудь конопатая и молчаливая Устя напомнила ту, далекую…
С утра до полудня Алексашка возился в кузне — переделывал горн. Не понравилось, как сложили его. Мех был плоским и круглым. Алексашка сдавил его дубовыми шлеями и вытянул кишкой. Он стал узким, и ветер в нем упругой струей ходить будет. Держак сделал более длинным — легче качать. Когда закончил работу, насыпал углей, задул горн. Тяжело ухнул мех. Запахло углем и окалиной, как там, в Полоцке. Улыбнулся Алексашка: веселее стало на душе.
С полудня в кузне делать нечего. Пошел в хату. Шанени с утра не было дома. Ховра возилась на грядах. Алексашка отмыл от угля руки, сполоснул лицо и сел у стола на лавку. Пришла в хату Устя, отодвинула заслонку в печи, в глиняную миску налила крупнику. Миску поставила перед Алексашкой.
— Иван не говорил, скоро придет?
— Не говорил, — Устя пригнула голову.
— Ну, ты сегодня разговорчивая.
Показалось Алексашке, а может, и не показалось: зарделась Устя. Споткнулась, выходя, о порог. Алексашка вослед:
— Гляди, лоб не расшиби.
Устя уже из сеней:
— Не твое дело!
Алексашка ел крупник и думал про то, что жизнь в Пинске во много раз тревожней, чем там, в его родных краях. Ворота в город заперты… У ворот часовые денно и нощно с алебардами и бердышами. По городу разъезжают рейтары. Три дня назад через Северские ворота кони втянули две кулеврины, стреляющие четырехфунтовыми ядрами. Одну оставили тут же, вторую потянули по улицам к Лещинским воротам. Пушкари хлопотали возле кулеврин, раскладывали ядра, расставляли ящики с пыжами. Не на шутку всполошилось шановное пинское панство, услыхав про поражение под Пилявцами…
Сытно поев, Алексашка встал из-за стола. Делать было нечего. Вышел за ворота и улицей подался в город.
На базаре и возле корчмы людно. Вдоль торговых рядов купеческие повозки. Глазастая детвора в изодранных рубашонках вертится возле лошадей, рассматривая гривастых и лохмоногих тяжеловозов. Мужикам и бабам охота знать, что привезено в Пинск. В тонких дощатых ящиках обычно держат блону[1]. Дорогая штука для мужицкой избы. Загребница[2] тоже не с руки. Бабы сами ткут тонкое льняное полотно. Его скупают купцы в Пинске за гроши и везут в неметчину. Там серебряные талеры получают. А вот капцы — стоящий товар. Ни того, ни другого Алексашке не надо. Вошел в корчму. Пахнет брагой и пирогами. За двумя дубовыми столами — мужики. Шум и смех!
Третий раз заходит в корчму Алексашка. Тут собираются мастера и челядники всех цехов. Многих Алексашка уже знал по именам. Широкоскулый, лобастый Парамон — из скорняжного цеха. Шустрый и крикливый Карпуха пошивает порты и армяки у Велесницкого. Приметил еще подслеповатого Зыгмунта. Этот лях пану Скочиковскому байдаки[3] мастерит. Но что русскому мужику, что белорусцу или ляху от пана одна ласка.
Алексашка нащупал в поясе грош. Достал его и положил Ицке в протянутую ладонь. Тот улыбнулся, оскалив зубы.
— Налей браги. — Хотел еще попросить пирожок, но махнул и повторил. — Браги. Не кислая?
Ицка заморгал и с достоинством, нарочито громко сказал:
— В корчме у Ицки брага всегда свежая и сладкая. Но если ты хочешь кислую, можешь идти к Хаиму… — Ицка налил половину оловянной кружки. — Это тебе без платы. Понравится — налью полную.
Алексашка выпил. Брага действительно была резкой и сладкой. Крякнул от удовольствия и поставил кружку. К корчмарю подошел Карпуха..
— Лей еще, пане жид!
— Какой я тебе пане? — обиделся Ицка. — Давай плату.
— Лей в долг. Все отдам.
— Когда это ты отдашь, чтоб тебя волки драли!
— Не отдавал разве? — закричал Карпуха. — Говори, не отдавал?
— Ну, отдавал. Ну, и что?
— И за эту отдам.
Ицка почесал пейсы, потом поковырял в носу, вспоминая, сколько должен Карпуха.
— Полтора гроша. Слышишь?
— Слышу, пане. Лей!
Алексашка взял кружку и, покосившись на скамейки, которые были заняты челядниками, прижался к стене. Парамон поднял сонные глаза, подвинулся и кивнул:
— Иди, садись, человече…
Алексашка присел на край скамьи. Парамон раздавил на покатом лбу налившегося кровью комара, отпил браги и продолжал:
— Хлеба нонче уродило много. Будет, слава богу. А начнет куничник его делить… Подымные — отдай. Попасовые — отдай. На квартяных — тоже дай…
— Челядник не пашет, не сеет, — ответил Алексашка. — И про хлеб ему думать нечего.
— Как же нечего?! — возмутился Парамон. — Рот у челядника не зашит. Не будет у куничника хлеба, где взять челяднику?
— Свет велик…
Парамон положил тяжелую ладонь на Алексашкину голову и ткнулся бородой в самое ухо:
— Ты брось! Теперь не убежишь. Теперь никуда не денешься…
Он хотел было что-то сказать еще, да замолчал: вылез из-за стола захмелевший Карпуха, пустился плясать.
— Не топочи!
Парамон дернул за руку Карпуху. Тот обозлился и, брызгая слюной, полез на Парамона с кулаками. Мужики схватили Карпуху, посадили на лавку, поставили перед ним недопитую брагу.
— Что, схизматики, боитесь?
— Это ж ты схизматик, — смеялись мужики.
— Ничо-оо, — Карпуха рубил кулаком воздух. — Придет!.. Он тут, недалече…
— Кто придет? — допытывался Парамон, хотя хорошо знал, о ком говорил Карпуха.
— Небаба придет!.. Понял?
— Ты, Карпуха, сейчас ни мужик, ни баба… Пей брагу!
— Буду пить! За Небабу!.. За веру христианскую!..
Карпуха поднял кружку и с размаху ударил по столу. Брага плеснула на стену, на бородатые лица
