артиллерии, чтобы он утратил свое значение как центр военной промышленности и коммуникаций». Учитывая необходимость захвата Донецкого бассейна, Сталинград представлял приемлемую стратегическую цель. Но для Гитлера Сталинград являлся только первым шагом. Его намерением было повернуть на север, вдоль рубежа Волги, и перерезать коммуникации русских армий, оборонявших Москву. Одновременно он предусматривал направление «разведывательных групп» далее на восток, к Уралу. Но Гитлер признавал, что операция такого масштаба будет возможна только в том случае, если Красная армия понесет поражение еще более серьезное, чем предшествующим летом. Альтернативой являлся захват Сталинграда в качестве опоры для левого фланга и поворот всей массы танковых сил на юг с целью оккупации Кавказа, чтобы лишить Россию нефти и угрожать границам Персии и Турции.
Гальдер утверждал, что ни один из этих замыслов не был сообщен ОКХ на стадии планирования:
«В письменном приказе Гитлера о разработке мною плана наступления в Советской России на лето 1942 года рубежом значилась река Волга у Сталинграда. Поэтому мы подчеркивали эту цель и считали необходимой только защиту фланга южнее реки Дона».
Восточная часть Кавказа должна была быть «блокирована», а в Армавире должен был находиться маневренный резерв против контратак русских с юга от Маныча. Гальдер вспоминает:
«Некоторые критические замечания были сделаны как раз в то время по поводу отсутствия смелости и инициативы у Генерального штаба. Но Гитлер не относил это к ограниченности целей южнее Дона. Очевидно, он еще не был достаточно уверен в себе, чтобы возражать против плана ОКХ».
Это не только не «очевидно», но и совершенно невероятно, чтобы Гитлер, обезглавивший армию своими увольнениями и успешно осуществивший зимнюю кампанию практически в одиночку, «еще не был достаточно уверен в себе», чтобы навязать свою волю ОКХ. Скорее всего, дело в том, что он еще надеялся разгромить русских до того, как войска дойдут до Волги, что позволило бы выполнить «большое решение» – удар на север, на Саратов и Казань. Оставляя вероятные действия после взятия Сталинграда в плановом вакууме, он развязывал себе руки для выбора между кампанией на Кавказе или наступлением на Урал. В результате ОКХ начало кампанию, считая, что целью является Сталинград и что войска на Кавказе должны играть лишь «блокирующую» роль. Концепция же ОКВ, с которой Гитлер позднее ознакомил некоторых командующих армиями, состояла в том, что блокирование должно было осуществиться у Сталинграда, а главные силы – направиться на север или на юг. Положение запутывалось еще и тем, что ОКХ продолжало делать вид, что выступает за идею кампании на Кавказе. Еще на совещании в Орше Паулюс, бывший тогда заместителем Гальдера, вспоминал, как он сказал: «…Когда позволят погодные условия, мы будем вправе нанести общий удар на юге в направлении Сталинграда с тем, чтобы занять район Майкоп – Грозный как можно раньше, и этим улучшить положение с нашей нехваткой нефти». Еще более странно, что Директива № 41 (апрель 1942 года) включила «захват нефтеносного района Кавказа» в преамбулу, касавшуюся общей цели кампании, однако не упомянула об этом в главном плане операций.
Логично, что эта двойственность отразилась и в организации группы армий, которая, хотя и была первоначально подчинена Боку (выздоровевшему после зимней болезни), имела инфраструктуру, позволявшую разделить ее на две части. Армейская группа «Б» подчинялась Вейхсу, а группой «А» должен был командовать Лист, в то время командующий войсками на Балканах. Группа «Б» состояла из 2-й армии, 4-й танковой армии и очень сильной 6-й армии Паулюса и предназначалась для ведения боев на ранних стадиях кампании. Группа «А» при первом взгляде представляла собой резервную силу с большой долей соединений сателлитов и только единственной германской дивизией – 17-й. Согласно схеме Директивы № 41, ей предстояло наступать в тандеме, но сзади армейской группы «Б». Лист имел под своим командованием и целую танковую армию, 1-ю, смелого и решительного Клейста. А Клейсту фюрер доверял. Еще 1 апреля Гитлер сказал ему, что он со своей танковой армией станет тем инструментом, посредством которого рейх будет обеспечен постоянными запасами нефти, а Красная армия навсегда потеряет свою мобильность. Их беседа, как ядовито отмечал Гальдер, была хорошим примером того, как Гитлер успешно заручался поддержкой командиров меньшего ранга. «Сталинград, – сказал Клейст после войны, – вначале был не более чем значком на карте для моей танковой армии».
Что касается численности, то германские войска перед кампанией 1942 года находились примерно на том же уровне, что и в предшествующем году. Если же включить сюда и армии сателлитов, то общее количество дивизий превысило цифру 1941 года, потому что Венгрия и Румыния перевыполнили свои квоты в течение зимы. С точки зрения оснащения и огневой мощи германская дивизия усилилась, хотя и не намного, а количество танковых дивизий возросло с 19 до 25. Но по качеству и моральному состоянию германские войска уже вступили в полосу упадка. Никакая армия не могла бы пережить опыт той ужасной зимы, не понеся неисправимого морального ущерба. Да и последующие разочарования после кажущейся победы и жестокого провала, чередовавшиеся в течение прошлого лета, не могли не оставить ее без мрачного ощущения тщетности усилий. Это чувство распространилось, а затем и отразилось на самой метрополии в рейхе. Ибо для германской нации война означала только войну на Востоке. Удачные бомбежки, успехи подводных лодок, восхищение Африканским корпусом – все это было несущественным, когда два миллиона отцов, мужей, братьев день и ночь вели борьбу с «недочеловеками».
«О, конечно, мы были героями. Дома для нас все было самым лучшим, и все газеты были переполнены рассказами о нас. Восточный фронт! Было что-то такое в этих словах, когда вы говорили, что направляетесь туда… как будто вы признались, что у вас смертельная болезнь. Вас окружало такое дружелюбие, такая вынужденная жизнерадостность, но в глазах было то особое выражение, то животное любопытство, с каким глядят на обреченных… И в глубине души многие из нас верили в это. Вечерами мы часто говорили о конце. Каждого из нас ждал какой-нибудь узкоглазый монгол-снайпер. Иногда единственно важным казалось, чтобы наши тела доставили в рейх, чтобы наши дети смогли приходить на могилу».
Отчаяние и фатализм, которые уже ощущались в письмах и дневниках того времени, еще не были такими всеобщими, какими им суждено было стать в 1943 году после провала операции «Цитадель». Отчасти это объяснялось тем, что из этих частей относительно немногие воевали зимой, а практика формирования новых дивизий, вместо пополнения старых до нужной численности, помогала подавлять распространение пораженческих настроений со слов бывалых солдат. Однако зараза уже прочно сидела, была неискоренима, и ее влияние стало сказываться на боевых действиях.
Те, кто ехал на Восток, уже попадал в другой мир, отделенный такой же пропастью, как и той, что была в Первую мировую войну между веселыми отпускниками в Париже и солдатами под Верденом. Как только они пересекали границу оккупированных территорий, они оказывались в стране фронтом шириной до 500 миль, где открыто гноилась заразительная бесчеловечность нацизма, уже не скрытая аккуратными крышами и уютом утопающих в зелени немецких домов. Массовые убийства, депортации, голодная смерть военнопленных, сжигание живьем детей, «стрельба по мишеням» в гражданских больницах – настолько распространенные жестокости, что ни один человек, впервые попавший в эту обстановку, не мог не сойти с ума, если не приобретал защитную броню озверения. Один молодой офицер, недавно прибывший на Восток, получил приказ расстрелять 350 человек – гражданских лиц, якобы являвшихся партизанами, но среди которых были женщины и дети. Их согнали в большой амбар. Вначале он колебался, но затем его предупредили, что неповиновение приказу карается смертью. Он попросил дать ему десять минут на размышление, а потом выполнил приказ, прибегнув к пулеметному огню. Он был так потрясен этим эпизодом, что после ранения твердо решил никогда больше не попадать на Восточный фронт.
Но доктрина Befehl ist Befehl[69] иногда оказывалась обоюдоострым оружием. На германской границе у Позена были железнодорожные запасные пути, часто использовавшиеся для распределения маршрутов с воинскими эшелонами, а иногда и с более зловещими транспортами с Востока. Часто грузовые вагоны, тесно набитые русскими пленными или евреями, свозимыми в лагеря уничтожения, стояли там по много дней подряд, если главные пути были заняты, «и из них шел слабый жужжащий звук, мольба тысяч умирающих людей о воде и воздухе». Однажды на запасные пути был поставлен санитарный поезд вермахта. Вагоны также были опечатаны, и с них сняты санитарные знаки для защиты от партизан. Вагоны должны были быть открыты в Брест-Литовске, но приказы на передвижение были уничтожены во время воздушного налета, и поезд потерял свой опознавательный номер. Вскоре его стали переводить на запасные пути по всей Восточной Польше. К тому времени, когда его поставили на запасной путь в Позене, более 200 немецких раненых умерли. Начальник станции и служащие слышали крики о помощи из вагонов, но ничего не сделали, «так как думали, что это хитрость… что это были голоса евреев, говорящих по-немецки».
