Дело было сделано. Наглая полоса открытого, нерассеянного солнечного света потускнела и исчезла.
Афина сообщила:
— Следующий разрыв имеет место…
— Дай мне минутку передохнуть.
Бад, тяжело дыша, перестегнул рабочий пояс посвободнее. Пистолет-распылитель он закрепил на предназначенной для этого петле.
Афина с присущим ей порой кокетством осведомилась:
— А теперь кто у нас музейная рухлядь?
— Я вообще не собирался выходить на щит, — буркнул Бад.
«А надо было этого ожидать, — мысленно выругал он себя. — Надо было держать себя в форме».
В последние лихорадочные месяцы перед бурей времени на тренажеры не оставалось, но оправдываться не стоило.
Он запрокинул голову и посмотрел на щит. Ему казалось, что он чувствует тяжесть солнечного света, давящего на гигантскую конструкцию, чувствует кошмарный жар, изливающийся на нее. Инстинкт отказывался смириться с тем, что только за счет тщательным образом рассчитанного равновесия сил притяжения и давления света здесь, именно в этой точке, щит мог сохранять свое положение; Баду казалось, что вся структура того и гляди сложится у него над головой, как сломанный зонтик.
У него на глазах по поверхности щита пробегали волны искрящегося огня. Это Афина выстреливала мириадами крошечных реактивных двигателей. Давление света во время бури оказалось более неравномерным, чем предсказывали модели Юджина, и в условиях этих меняющихся показателей Афине приходилось трудиться изо всех сил, дабы сохранять положение щита.
«Она уже столько часов напролет пашет так, как любому из нас и не снилось, — подумал Бад. — И ни единого слова жалобы».
Но не из-за этого у него разрывалось сердце, а оттого, что один за другим гибли его товарищи.
Друг за другом ушла вся бригада Марио Понцо. В итоге их убила не жара, а излучение — треклятая лишняя порция гамма-лучей и рентгеновских лучей, не предусмотренная Юджином Мэнглсом в его бесконечных математических проекциях. Приходилось выбираться наружу и латать прорехи. Даже Марио облачился в скафандр и вышел на щит. Когда погиб и Марио, Бад в спешке передал свой пост руководителя полета Белле Фингэл (в командном отсеке «Авроры» просто не осталось никого выше ее званием) и влез в свой видавший виды скафандр.
Вдруг у него скрутило спазмом желудок, изо рта выплеснулся рвотный ком. Бад не ел с тех пор, как разразилась буря. Рвотная масса дурно пахла и имела кислый привкус. Липкий ком прилип к лицевой пластине, маленькие кусочки начали плавать внутри шлема, некоторые приняли форму идеальных шариков.
— Бад? Ты в порядке?
— Сообщи мне последние данные о дозах облучения, — устало выговорил Бад.
— На борту «Авроры» экипаж получил по сто РЕМ (и это при наличии полной противорадиационной защиты корабля!). Эксплуатационники, находившиеся снаружи с самого начала бури, на данный момент получили около трехсот РЕМ. У тебя уже около ста семидесяти, Бад.
Сто семьдесят!
— Господи Иисусе.
С того давнего времени, как Бад поработал на развалинах храма Камня, он знал о радиации все. Готовясь к сегодняшнему дню, он многое вспомнил о радиации и о ее действии на человека. Он вспомнил о казавшихся бессмысленными цифрах допустимых пределов, о занудных терминах типа «дозы для органов кроветворения» или «качественные факторы типа облучения». Тогда он узнал, как полученная доза облучения сказывается на здоровье. Получив сто РЕМ, если тебе повезло, ты несколько дней мучался от головокружений, рвоты и поноса. Те из его ребят, которым досталось по триста РЕМ, уже жаловались на тошноту и прочие симптомы. Даже в том случае, если они не получат больше ни одной дозы, двадцать процентов из них умрут: двести человек из тысячи отправленных сюда по его приказу умрут только от облучения.
А ведь некоторые получили намного больше. Бедолага Марио Понцо, невзирая на бороду и все прочее, облучился просто жутко. Бад знал те слова, которыми медики описывали его состояние: эритема и десквамация — покраснение кожи, появление на ней волдырей, потом кожа начинала шелушиться и сходить клочьями. Под кожей происходили не такие заметные поражения внутренних органов. Марио погиб страшной смертью — один-одинешенек в своем скафандре, вдали от какой-либо помощи. И все же до самого конца он передавал сообщения.
Бад отвел взгляд от щита, опустил голову и посмотрел на открытый лик Земли. Казалось, что смотришь в колодец с ярко освещенной поверхностью воды. Родная планета выглядела так, как выглядит Луна, на которую смотришь, находясь в Айове. К счастью, Земля находилась слишком далеко, и Бад не мог разглядеть ее четко. Но казалось, будто океаны и сушу перемешали гигантской ложкой, как кофе со сливками. Уже двенадцать часов они сражались с бурей, миновала только половина суток, а все поджаривалось, включая и сам щит, и людей, пытавшихся сохранить его в целости, и планету, которую он должен был уберечь. Но ничего другого не оставалось — только держаться.
Бад проверил, нормально ли функционируют системы скафандра. Работавшая на пределе система переработки воздуха удалила большинство капелек рвотной массы, но пятно на лицевой пластине не исчезло.
— Вот дрянь, — выругался Бад. — Нет ничего мерзопакостней, чем когда тебя вырвет в скафандре. Ладно. Куда теперь?
— Сектор две тысячи четыреста восемьдесят четыре, радиус тысяча два, панель номер двенадцать.
— Вас понял.
— А мы отлично работаем вместе, правда, Бад?
— Что верно, то верно.
— Мы — отличная команда.
— Лучше не бывает, Афина, — устало отозвался Бад, развернулся и усилием воли заставил себя тронуться в путь вдоль страховочного троса.
44
Закат
Купол над Лондоном дал трещину.
Из окна зала оперативного центра Шиобэн увидела это довольно четко. Трещина выглядела тоненькой, как волосок, но она пролегла по куполу от самой его вершины до подножия и обрывалась где-то на севере, за Юстоном. Трещина светилась адским розово-белым сиянием, от нее вниз что-то капало, как расплавленная смола.
Город погрузился в полную темноту. Электричество, которое прежде тратили на работу уличных фонарей и закрепленных на куполе прожекторов, теперь отдали громадным вентиляционным установкам. Но кое-где полыхали пожары, и с ними никто не боролся, а там, где с купола падали клочья горелой обшивки, образовывались новые очаги возгорания.
Но собор Святого Павла стоял на месте. В скорбном зареве пожарищ его силуэт угадывался безошибочно. Великое творение Рена[26] стояло на фундаменте, заложенном еще в те времена, когда Лондоном владели римляне.
Теперь же плавные изгибы «жестяной крышки» царили высоко над куполом архитектурного шедевра — но он устоял, как и во времена былых национальных трагедий. Шиобэн гадала, каких героических усилий
