Вагон мерно покачивало. Монотонный перестук колес, степное однообразие проносившегося мимо окон пейзажа укачивали. Вдруг отяжелевшие веки сами собой слиплись. Неторопливый шепоток разговора, поднимавшийся снизу, таял, не касаясь Сашкиного уха. Ленивое, сонное поездное бездействие. Удручающее, но неизбежное. Особенно если тебя не тянет к картам, к костяшкам домино, к бутылке вина, уже не раз выставленной на стол попутчиками. Нет, уж лучше вот так просто лежать на своей полке и топить взгляд в бескрайних равнинах.
За годы службы на Кавказе он отвык от такого пейзажа. Казалось, высади его сейчас на каком-нибудь полустанке, поставь среди ковыля — и он заблудится, не найдет верного пути, потому что кругом одно и то же: степь в любую сторону до горизонта. А вот тому, что лежит справа на нижней полке, нравится. Как это он давеча сказал:
— Простор люблю, щоб на десять верст все кругом видно было. Щоб грудь дышала настоем трав. Эх, красотища какая! Жаль покидать родные места.
Попрядухин поинтересовался:
— А кто вас гонит?
Тот засмеялся:
— Так разве гонют. Выдвигают. На руководящую работу в один из областных центров на севере. И как я там буду без степи родной.
— Наверное, отказаться можно было?
— Да ты, видать, чудак, пограничник, кто же от руководящей должности отказывается.
Саше почему-то стало грустно, едва представил этого человека на том месте, что ему определили. Что сделает он для города, который заочно ему не по душе?..
Но сейчас в легкой дремоте Александр ничего не слышал, только стук колес. И ничего больше. Только мысли свои. Они, словно кольца табачного дыма, невесомо и прозрачно вились вокруг недавнего прошлого.
Служба на заставе прошла легко. Больше того, он даже привык к ней и, возможно, на предложение командования остаться на сверхсрочную ответил бы положительно, не приди письмо от матери. Она звала сына, писала:
«Не захочешь в Сивске жить, поезжай в Москву, к дяде. Все поближе будешь. Но только не оставайся на границе. Такое расстояние не для моего сердца».
Саша любил мать. И знал, что сердце у нее с надломом — беречь такое надо. Поэтому сел на поезд. Но ехать решил через Москву — надо все же узнать, что за планы строит там дядя.
Локомотив сбросил скорость. Состав нервно вздрогнул, сжался, притормозил. Где-то под самым потолком вагона хриплый голос произнес:
— Наш поезд прибывает на станцию Батайск. Стоянка поезда...
Время стоянки поезда Попрядухин не расслышал, потому что истошный вопль неожиданно заполнил все отсеки их цельнометаллического плацкартного вагона:
— Батюшки! Ограбили! Как есть! Только что басурман храпел здесь возле меня и сгинул. Помогите, люди добрые!
Машинально, повинуясь какому-то непонятному импульсу, Александр соскочил с полки. Он еще не знал, что будет делать, но был уверен в своей готовности помочь женщине.
Она причитала в последнем купе:
— Сколько лет гроши копила, по рублику, по червонцу, думала, детишкам куплю обновки в столице, себе что найду! И все, все до копеечки ирод стащил.
Женщина большими, загрубевшими от тяжелой работы кулаками растирала покрасневшее и опухшее от слез лицо. Вид ее невольно порождал жалость. Но бывшего пограничника эмоции сейчас не волновали. Нужна была информация. Точная, краткая.
— Что за ирод?
— Та сосед наш. В Армавире подсел. Ох горюшко-горе! — женщина опять начала плакать.
— Успокойтесь, пожалуйста, — вежливо попросил Попрядухин, — а то время уходит. Сейчас будет большая станция. Ищи-свищи его тогда.
— Ой, касатик, ой, правильно!
— Давно он сбежал из вагона?
— Та тильки что, в туалет, извините, отлучилась я. Возвернулась — а его нет. И чемодана моего.
— Как выглядит сосед ваш?
— Так, как все. Молодой мужчина. Правда, стриженый. И рубашка с какими-то птицами на нем. Голубенькая...
Саша уже ничего не слушал. Он рванул на себя дверь вагона, ведущую в тамбур. Затем следующую. Соседний вагон пограничник пробежал: знал, здесь злоумышленник не остановится. В следующем внимательно осмотрел все купе. Напрасно. Мужчины в голубой рубашке с птицами здесь не было. Поезд сбавлял ход. А Попрядухин бежал все быстрее и быстрее. Иногда он сбивал пассажиров, вышедших из купе, успевая извиниться. На что слышал вдогонку:
— Сумасшедший какой-то!
— Да просто выпил на радостях солдатик...
Солдатика же мучила мысль: «Куда исчез стриженый?» Вот пограничник прыжком преодолел еще один тамбур. И тут же заметил, как какой-то человек открывает дверь, ведущую из вагона. Открывает на ходу. Человек этот был в черной рубашке. Но стриженый и с чемоданом, как говорила потерпевшая. «Значит, он!»
Попрядухин выбросил вперед руку, ухватил вора за локоть. В тот же момент дверь распахнулась и преступник провалился куда-то вниз. Ухватившись за поручень, Саша выглянул наружу.
Человек с чемоданом оказался ловким. Он точно, расчетливо спрыгнул, метнулся через соседний путь, что называется, перед самым носом встречного поезда.
Тяжело груженные вагоны головокружительно мелькали перед глазами. Их было много. Несколько десятков. И это предрешило исход происшествия в пользу злоумышленника. Когда состав прошел, его и след простыл.
Обескураженный, вконец расстроенный, возвращался Саша в свой вагон мимо пассажиров, которые поняли, что пограничник не сумасшедший и совсем не пьяный, и которые еще более недоумевали: зачем же он так стремительно бежал по узким коридорчикам? И в самом деле — зачем? Какое ему, Попрядухину, дело до плачущей женщины, до ее чемодана, до стриженого человека. Почему именно он пустился в эту погоню? Не ошибусь, если скажу, что эти вопросы задавали многие, узнавшие о случайном эпизоде в поезде. Многие, кроме самого Попрядухина. Александр просто не думал о них. Все, что произошло, было естественно, как естественно желание каждого нормального человека протянуть руку оступившемуся. В конце концов, то, что произошло, вытекало из самой природы характера Попрядухина. Характера человека, которому до всего есть дело, который не мыслит свою жизнь в обывательской заводи, для которого законом стало правило: «Мое — значит наше». Именно благодаря беспокойному характеру судьба бывшего пограничника на третьем десятке жизни круто повернулась. Он остался военным. Остался на передовой. Однако обо всем по порядку...
Случай под Батайском испортил Саше настроение на всю оставшуюся дорогу. Скучным, отсутствующим взглядом провожал он проплывающие мимо терриконы, только мельком взглянул на меловые кручи Белгородщины. Правда, вот леса за Курском, столь похожие на родные, Брянские, заставили учащеннее биться сердце. Но только на минуту. А так в ушах назойливо звучали причитания женщины. Перед глазами же маячили бритый затылок и черная рубашка человека, которого он не сумел задержать.
— Кончай дуться, хлопчик. Бис с ним, с ворюгой. Не он первый, не он последний! — Это теребит тот
