— Какое там отлежится! На ладан дышит.
— А помрет, — значит, суждено так. Богу виднее.
— Ну, до свиданьица, голубушка! — сказал Савельев, молча наблюдавший всю эту сцену. — Хороший у тебя чаек! — И спросил у нас: — Поехали?
— Да нет, хотим мальца в больницу сдать.
— Доброе дело. Тогда счастливо.
Виктор попросил у Севостьяновой второе одеяло и тщательно закутал Тузика.
— И охота вам только возиться! — вздохнула Севостьянова.
— Охота, — отрезал Виктор.
Тузика в Орловской больнице не приняли. Старый фельдшер с прокуренными седыми усами только разводил руками:
— Можете расстреливать, товарищи, а мест нету. Куда я его положу? В морг, что ли?
Фельдшер не врал. Больница была переполнена. Люди лежали не только в палатах и коридорах, но и на полу приемного покоя, в кабинете главного врача, вестибюле. Больные бредили, стонали, рвали ногтями грудь, всхлипывали, ругались.
— Тогда хоть посмотрите его, — сказал Виктор, — лекарство какое дайте или что...
— Вот это можно! — обрадовался фельдшер. — Это с превеликим удовольствием.
Он пощупал у мальчика пульс, поставил градусник и положил на столик пакетик с порошками. Потом на минуту задумался и достал из шкафчика бутылку с микстурой.
— Так что у него?
— Может, испанка, а может, иная какая напасть. Разве угадаешь?
— Как же вы лекарство даете, не зная от чего? — вспыхнул Виктор.
Фельдшер удивленно посмотрел на него.
— То есть?
— «То есть»! — передразнил Виктор. — А ежели его эти порошки в могилу сведут? Фельдшер обиделся.
— Вы меня, молодой человек, не учите-с, не доросли! Да-с! — брызгая слюной и топорща усы, говорил он. — Вы еще, извините за выражение, пеленки у своей матушки мочили, когда я людские страдания облегчал-с. Одному богу известно, кто чем болен, а лекарства между тем всегда выписывали. Такой порядок. Да-с. И если я эти лекарства даю, значит, знаю, что они безопасны и никому никогда вреда не приносили...
— А пользу?
Фельдшер, видимо потеряв от возмущения дар речи, свирепо засопел и повернулся к нам спиной.
— Оставь его, — сказал я Виктору, понимая, что дальнейшая перепалка ни к чему хорошему не приведет.
Извозчика мы, разумеется, не нашли. Тузика пришлось нести на руках. Виктор его держал за плечи, я — за ноги. У Покровских ворот нас остановил патруль. Ругаясь сквозь зубы, Виктор передал мне Тузика и достал документы.
— Служба, — смущенно сказал пожилой солдат, возвращая мандат. — Что о мальчонкой? Сыпняк?
— Будто испанка.
— Подсобить?
Только тут я почувствовал, как устал за эту ночь. Руки у меня онемели, колени дрожали, спина стала совсем мокрой от пота.
— Пожалуйста, папаша, — поспешно сказал я, опасаясь, что Виктор откажется. — Здесь уже рядом. Парнишка не тяжелый, только мы его закутали, чтоб не простыл...
— Да оно и так видно, что тяжесть невелика... — Патрульный передал винтовку своему напарнику, в последний раз жадно затянулся цигаркой, выплюнул ее и растер каблуком сапога. — Давайте! Один управлюсь. — У подъезда моего дома он остановился, прислушался. — Стреляют где-то, что ли? Али показалось? Кажись, показалось... Шалят по ночам. Всякая вошь из щели вылазит, чтоб свою долю кровушки получить. То там, то тут: «Караул, грабят!» Не знаешь, в какую сторону и кидаться. Намедни барышню раздели. Что гады сделали! Сережки у ей в ушах были, так вместе с мясом вырвали. Сидит голая, озябшая, закоченелая да скулит, как кутенок, а кровь так и хлещет...
В Москве проходило уплотнение, и ко мне вселили семью доктора Тушнова. Опасаясь воров, доктор врезал в дверь несколько новых замков, которые можно было открыть — и то не всегда успешно — только изнутри, зная секрет сложной механики.
Я позвонил — молчание. Еще раз.
— Так мы до утра под дверью простоим! — раздраженно сказал Виктор. — Ты не миндальничай, стучи кулаком! Разоспались!
Я последовал его совету, но к двери по-прежнему никто не подходил.
— Сильны спать! — почти с восхищением сказал второй патрульный, который молчал всю дорогу.
— Да не спят они, какой там сон! — возразил другой. — Боятся, вот и затаились. Дай-кась я!
Он положил Тузика на лестничную площадку и грохнул в дверь прикладом.
— Эй,отворяйте!
— У меня оружие, я буду отстреливаться, — послышался из-за двери дрожащий голос доктора.
— Я тебе стрельну! — рявкнул солдат.
— Я брал призы за меткость, — промямлил доктор.
С перепугу он действительно мог выстрелить.
— Борис Николаевич, — вмешался я, стараясь говорить как можно спокойнее и убедительнее, — пожалуйста, не волнуйтесь. Никто на вас не собирается нападать. Это же я и Сухоруков, тот самый Сухоруков, который в нашем дворе живет. Мы пришли ночевать. Вы узнаете мой голос, правда?
— Голос можно изменить.
— Но кому это нужно?
— Грабителям, — последовал обоснованный ответ.
Дипломатические переговоры через дверь продолжались минут десять. Наконец доктор, не снимая цепочки, приоткрыл дверь и только тогда, убедившись, что мы именно те, за кого себя выдаем, впустил нас в прихожую.
В моей комнате, загроможденной мебелью, было холодно и сыро: дома я бывал редко и топил свою «пчелку» от случая к случаю.
Мы уложили Тузика на большую двуспальную кровать, разжав плотно стиснутые зубы, влили в рот немного микстуры. Тузик дернулся, перевернулся на бок, что-то забормотал.
Виктору я постелил на диване, себе — на кушетке. Вместе растопили печурку. Я смертельно устал, голова была тяжелой. Казалось, лягу и тотчас усну. Но сон не приходил.
— Не спишь? — спросил Виктор.
— Не спится.
— Мне тоже. Вот о нем думаю, о Тузике твоем...
— Завтра я Тушнова попрошу, чтобы посмотрел его.
— Жаль пацана.
— Чего говорить. Ведь для них, вот таких пацанов, мы и революцию делали. Им-то при коммунизме жить.
Виктор встал с дивана, уселся у печки, закурил. Огонек его папиросы то вспыхивал яркой звездочкой, то почти затухал. Мы молчали, потом Виктор неожиданно спросил:
— Ты как себе коммунизм представляешь?
В теории я чувствовал себя достаточно подкованным! ведь как-никак читал в гимназии Маркса, Энгельса, Каутского, Струве. Я начал говорить об отмирании государства, о ликвидации частной собственности.
— Не то, — прервал он меня. — Ты говоришь, не будет эксплуатации, не будет частной собственности, не будет армии. Сплошное «не». А вот что вместо этих «не» будет?
