– Не исключено, что мне придется встретиться еще кое с кем завтра. Переночую в отеле, а завтра во второй половине дня вернусь.
– Нет. – Твой голос прозвучал так умоляюще, что у меня защемило в груди. – Возвращайся сегодня, а завтра утром выедешь пораньше.
– Хочешь, чтобы я за два дня дважды смотался в Риверсайд?
– Я хочу тебя увидеть.
– Я тоже этого хочу. Вернусь сразу, как только освобожусь.
– Ну, пожалуйста. Я не стану тебя задерживать, отпущу пораньше. Обещаю.
Было странно и непривычно чувствовать себя таким желанным.
– Постараюсь. Сделаю все, что смогу. А теперь мне надо идти.
– Подожди. Какого цвета у меня глаза?
– Ох, перестань. Не надо так.
В ту секунду провод, протянувшийся из пустыни до кровати, сделался бесконечным, и каждое мое слово, бывшее зыбью посреди океана, взметнулось сокрушительной волной в тысячах миль от меня. Я проговорил это слишком быстро, поспешно, словно желая отделаться поскорее, и тут же услышал, как мое недовольство рушится на тебя.
– Прости. Я скучаю, – сказала ты. – Увидимся, когда вернешься, ладно?
– А глаза у тебя зеленые.
– Почти угадал.
Провода донесли до меня твою улыбку.
– Голубовато-зеленые.
– Так говорят хироманты.
Перед тем как уйти от тебя, я снял с холодильника твою фотографию и положил в сумку. На ней ты смеешься, тепло и солнечно, и на столике перед тобой высокий стакан с зонтиком. Но фотография мне ни к чему. Как и тогда, когда я разговаривал с тобой по телефону, твое лицо встает столь же ясно и отчетливо, как если бы ты была сейчас в шаге от меня.
– В правом глазу, там, где голубого больше, чем зеленого, есть большое пятнышко. На переносице у тебя маленькая припухлость. На левый глаз постоянно падает локон, на правой щеке, в уголке улыбки, крохотная родинка.
– Вот это память.
– Память у меня ужасная. Но я легко представляю тебя, когда слышу твой голос.
– С памятью я тебе помогу.
– Заполнишь пропуски?
– Ага. У меня это хорошо получается.
– Пока я тебя вижу.
– Мысленно или наяву?
– И так, и так.
Ты вздохнула, и пробежавшие по проводу волны окатили меня покоем.
– Скучаю. – Ты первой нарушила молчание. – Пожалуйста, если сможешь, возвращайся сегодня.
– Постараюсь. Я тоже по тебе скучаю.
Мы попрощались. Прежде чем повесить трубку, я еще с минуту слушал монотонный электрический гул проводов. Потом открыл стеклянную дверцу, и в будку ворвались мили тишины.
Дом был разорен, заброшен, заколочен, загажен, продан, снова заселен, снова разорен, снова заброшен и заколочен. Он стоял в четырех милях от мотеля-призрака, и мы с Отто расположились на крылечке. Небо здесь казалось огромным, растянувшимся во все стороны светящимся голубым полотном с такими громадными облаками, что оставалось только удивляться, как это они не падают на землю.
– Он еще крепок, – заметил Отто тоном ребенка, убеждающего себя, что ни под кроватью, ни в чулане никого нет. – Знаешь, если кто-то заявится, так просто они внутрь не попадут.
– Если явятся федералы, будет уже не важно, крепок он или нет.
– Я не о федералах. Я о тех, кто будет искать тебя. О тех, кто сильно на тебя зол. О противоправном вторжении и окупаемости.
– Отто, на кого мы собираемся работать?
Всем заправлял некто по имени Хойл. Поставки, снабжение, распределение – все было в его руках. Последнее слово оставалось всегда за Хойлом. Ему была нужна не кислота. Не кислота заставляет людей желать еще кислоты. Хойлу требовалось то, что пробуждает дремлющий инстинкт, тягу иметь Больше, и он пробуждал этот инстинкт, не жалея сил. Отто с Хойлом не встречался ни разу, но знал кого-то, кто его знал. Этого «кого-то» мы и ждали на крыльце заброшенного и заколоченного дома.
Сначала мы увидели клубы пыли, потом появился белый фургон. Фургон мне знаком, хотя никогда раньше я его не видел. Память застряла в петле, поскольку я вспоминаю то, что еще не случилось, порядок вчерашних и позавчерашних событий смешался с событиями, предшествующими пожару. Здесь и сейчас сталкиваются с там и тогда, и в какой-то миг я вижу Манхэттена Уайта и Могильщика стоящими в моем номере в «Огненной птице» среди всепоглощающего пламени, тогда как я, обнимая тебя, лежу посреди пустоты. Мгновение проходит, ноты памяти перенастраиваются с шума на симфонию.
Выйдя из машины, Манхэттен Уайт направился к домику. Отто внезапно исчез. Сынок Уайта в перепачканной мороженым и соплями рубашке остался на заднем сиденье, играете кусачками.
– Меня зовут Уайт.
Мы встречались.
– Меня Эрик.
– Знаю. Некоторые называют меня Манхэттеном, но достаточно и Уайта. Я так понимаю, Эрик, вы химик.
– Да.
– У меня к вам один вопрос: зачем?
– Вы не могли бы выражаться немного яснее?
– Зачем я проделал весь этот путь? Зачем мне знакомиться с вами? С какой стати нам поддерживать вас, когда у меня есть сотня парней, которые в состоянии сделать то же самое? Чем вы лучше их?
– Я не знаю тех, о ком вы говорите, поэтому не могу судить, лучше я или хуже.
– Мне говорили, что вы открыли окно к Богу.
– Случайно. Это был эксперимент.
– Так вы этим хотите заниматься?
– Я хочу сделать нечто такое, чего не делал еще никто.
– Повторю свой вопрос. Зачем?
– Трудно сказать. Может быть, чтобы найти ответы на кое-какие вопросы о Боге. Я знаю только, что у меня есть требуемые для такой работы качества, концентрация и терпение. Я знаю также, что немногие другие занятия доставляют мне такое же удовольствие.
– Мы здесь не для того, чтобы потакать вашим увлечениям или помогать в поисках ответов о Боге. Наше дело – получать здесь прибыль, не привлекая к себе ненужного внимания. Ваша задача – организовать здесь для нас лабораторию, за что вам хорошо заплатят.
– Как скажете. Давайте посмотрим.
Уайт открыл три замка на передней двери. Внутри дом выглядел так, словно семья ставших жертвой коллективной агорафобии затворников провела здесь лет десять, держась на баночном пиве, замороженных обедах, сигаретах и телевизоре, и была в конце концов изгнана племенем пьяных обезьян, явившихся на роторных снегоочистителях.
– Что за шум? – спросил я. Определить источник удалось не сразу, звук был такой, словно кто-то царапал ногтем мокрое оконное стекло. Нет, не ногтем, а тысячью ногтей.
– Какой шум?
– Здесь есть чердак?
Уайт посмотрел на потолок.
– Конечно. Летучие мыши. Но беспокоиться не о чем. Совершенно безобидные создания.
