По ту сторону смерти

радикальные пролейбористские взгляды сделают из Питера Жоржа Дантона».

Лаура, не выносившая никакой критики в свой адрес, немедленно позабыла о Саймоне — который, впрочем, все равно не обращал на нее внимания — и перешла в наступление.

— София, ты сегодня прекрасно выглядишь, — сказала она. — Хотя я не понимаю, как можно хорошо выглядеть в восемь тридцать утра. Я всегда говорила Спенсеру, если он хочет, чтобы я весь день оставалась в форме, ему не следовало просить меня подарить ему сына и наследника…

У меня есть муж, и я произвела на свет сына — внука нашего отца, — а ты просто фригидная стерва, неспособная иметь детей.

Питер опустил газету, его одутловатые щеки и усталые глаза, глаза старого человека, совершенно не вязались с непослушными мальчишескими кудрями.

— Чем, интересно, занимается наш Высокочтимый муж? Англия — маленькая страна, сколько нужно времени, чтобы подавить в ней всякое проявление художественной оригинальности?

Ты не только фригидна, но и жизнь твоя абсолютно никчемна, ты ни черта не смыслишь в деле, которым занимаешься.

София положила серебряную ложечку на блюдце и сдержанно, одними глазами, улыбнулась. Таково было ее кредо — такова была отведенная ей семейным сценарием роль: всегда сохранять спокойствие, не снисходить до взаимных упреков, быть выше, изысканнее и благороднее — само ее существование служило апофеозом волшебного превращения отца в истинного джентльмена. Она подумала, что ее реплика могла бы звучать так: Лаура, не важно, сколько еще детей ты произведешь на свет, а ты, Питер, можешь сколько угодно напускать на себя бравый вид, — факт остается фактом: галереей управляю я, я одна.

Потому что в конечном итоге каждый из них зависел в первую очередь от отца. Романист непременно попытался бы найти в их семейной истории страшную тайну, психиатр постарался бы сделать на них деньги. Но Софию всегда забавляло, насколько все очевидно и до бестолкового просто и неизбежно. Как этот его стул, напоминающий кафедру в готическом соборе — буковый, с венчающими витой изгиб спинки резными столбиками, — стоял теперь в самом центре воображаемого круга, который они образовывали, так и он сам, их отец, всегда занимал центральное положение в жизни каждого из них. «Так почему же никто не может прямо, без обиняков, признаться в этом? — рассуждала София. — Почему не снабдить этот кадр простым и лаконичным субтитром?» Нет, из года в год повторяется одно и то же. Лаура вечно похваляется своей плодовитой утробой, знает, что выглядит жалкой, но ничего не может с собой поделать. Питер отстаивает левые взгляды, причем всякий раз, как его очередное профессиональное начинание заканчивается крахом, он временно утрачивает веру в себя и погружается в состояние горькой обиды. А она, София, — совершенная, без пятна и без порока, — ревностно оберегает свое законное место одесную трона. Таков итог очередного эпизода сериала «Семья Эндеринг». И через неделю все будет то же самое.

— Внимание! — крикнул из-под стола маленький Саймон. — Приближается Бэтман!

И вот он наконец выходит на сцену. Сэр Майкл собственной персоной. Уверенной, тяжелой походкой он направляется к своему почетному месту — пышущий здоровьем, румяный, с крупными чертами лица, широкоплечий, грудь колесом. В твидовом зеленом сюртуке провинциального «джентри» и визитке. Серебряная проседь. Массивная нижняя челюсть. Волевой подбородок. В уголках губ Софии забрезжила слабая улыбка. Она всегда улыбалась при виде этого буйства плоти, торжества физической силы. В свои шестьдесят четыре года сэр Майкл сохранил энергию рабочего вола и упорство морского буксира.

— Всем доброе утро.

Все это время Питер, словно не обращая внимания на присутствие отца, сидел в прежней позе, то есть забросив ногу на подлокотник кресла. София даже испугалась: уж не отсохла ли она у него от страха? Затем он, шумно шурша страницами, перевернул газету, специально проследив, чтобы открылось ее название.

— С делами покончено? — развязным тоном поинтересовался Питер. — Слуги наказаны? Налоги собраны? Модернистские тенденции преданы анафеме?

— …и крестьяне потоптаны лошадьми, Питер, — закончил сэр Майкл, усаживаясь на стул. — Утро прошло удачно во всех отношениях.

— Дело во мне, или Питер действительно становится брюзгой? — спросил сэр Майкл позже, когда они с Софией прогуливались по саду. Размеренным шагом они неспешно ступали по мощенной каменными плитами дорожке среди кустов белой акации и кизила, усыпанного алыми брызгами ягод. Вдоль дорожки в траве стояли остатки каменных колонн и мраморные статуи: пять столетий назад на месте сада был внутренний двор аббатства. — Это чувство морального превосходства, заносчивость, — вполголоса продолжал сэр Майкл. — Я знаю, человек становится таким, если удача постоянно отворачивается от него, однако…

— Он делает это только для того, чтобы подразнить тебя, — сказала София, беря его под руку. Она сознательно вела себя, как терпеливая жена, — это действовало на отца умиротворяюще и они оба чувствовали себя спокойнее.

— А все эти разговоры о народе? — ворчал сэр Майкл, очевидно, чувствуя себя настоящим сквайром. — Есть в этом что-то американское. В конце концов, народ — это мы. И слова Питера ужасно глупы и наивны. Неужели он этого не понимает?

София подставила лицо свежему северному ветру. Кучевые облака мчались по синему небу, словно флотилии кораблей-призраков. Ветер шумел в багряных кустах кизила, покачивала ветвями акация. Ладонью ощущая, как играют под плотным твидом упругие мышцы отца, София прислонилась к нему плечом. Здесь, в саду, жизнь всегда казалась ей более или менее сносной.

Сэр Майкл меж тем продолжал:

— На мой взгляд, народ всегда творит что ему вздумается. И что в итоге? Предшествующие эпохи со всеми королями и сатрапами вместе взятыми не видели такого кровопролития. Газовые камеры и культурные революции — вот плоды деятельности народа. А когда какой-нибудь Черчилль или Рузвельт призывают их к порядку, они начинают хныкать: «Ах, во всем виноваты наши вожди, это они завели нас в тупик». А кто, спрашивается, эти самые вожди? Сапожники, крестьяне, маляры. Чего еще от них можно ожидать? Народ… То, что они не в состоянии разрушить, приходит в упадок и разлагается. Чего стоит все это телевидение, рестораны быстрого питания…

«Современное искусство», — как будто в полудреме подумала София.

— …современное искусство, — говорил сэр Майкл. — Народ обуреваем страстями и непостоянен; он не способен оценивать собственные поступки и находить верные решения. Знаешь, кто это сказал?

София, с нежностью поглаживая твидовый рукав, машинально про себя ответила: «Александр Гамильтон»[18].

— Александр Гамильтон. А он знал, что такое народ, когда нашего доморощенного Мао-Питера и в помине не было.

У дальней стены сада София остановилась у скульптуры, которую любила больше других. Это было каменное изваяние Девы Марии. По крайней мере София надеялась, что это именно Дева Мария, хотя время и дожди практически стерли узнаваемые черты. Осталась только готическая строгость складок мантии, струящейся с плеч.

— Видно, крепко он тебе досадил, раз ты в одном предложении помянул и американцев, и китайцев, — сказала София.

Высокочтимый муж уронил подбородок на грудь, чтобы спрятать предательскую улыбку.

— Наверное, ты считаешь меня старым занудой, — сказал он. — Что ж, я и есть старый зануда. Я пребываю в самом расцвете старческого занудства. Я имею на это право и не позволю, чтобы меня лишили подобного удовольствия.

София тихо рассмеялась и положила голову ему на плечо. Мысли ее при этом были примерно следующими: «В этом старике больше жизненных сил, чем в десятке каких-нибудь питеров. Нет, не зря мы все цепляемся за него».

— Помню, однажды в Лондоне я стоял возле дома, в который попала бомба, — сказал сэр Майкл. Софии нравилась эта история, и она была не прочь послушать ее еще раз. — Мне было тогда лет двадцать, совсем юнец. Висел туман, настоящий, как в старые добрые времена — густой, как похлебка. Туман и дым, и