София растерянно оглядывается, подставляя щеку его губам.
— Купол?.. — Она смотрит на него, затем касается его лица ладонями, и он целует кончики ее пальцев. — Просто… считается, что… мужчины всегда… Но я должна кому-то рассказать. Все эти странные вещи. Обо мне. Я должна…
Шторм сгреб ее в охапку, покрывая поцелуями ее лицо, чувствуя, как в ней, в ее теле, просыпается желание. Он хотел ее… И в то же время для него это был момент глубочайшего прозрения. Просветления. «Нет, нет, нет, — твердил ему внутренний голос. — Какие, к черту, тролли? Ты просто спятил! Как тебе в голову могло прийти? У твоих ног лежит этот великолепный, невероятный город — с его собором, окутанным ночной дымкой; с бодрящим, колючим ветром; с этими звездами. В твоих объятиях восхитительное женское тело — источник единения двух душ. Такое под силу разве что Санта-Клаусу, чтоб мне провалиться! Даже смерть в такие мгновения сладка и желанна — и кратка, как момент истины, как волшебство, которое всегда кончается слишком быстро. Да, именно Санта-Клаус, ты можешь рассчитывать на него. Он что-нибудь придумает. Он поможет».
— Так расскажи мне. — Шторм отпрянул, увидев ее губы, жадные, ищущие его. — Расскажи мне все. Расскажи, почему ты хотела убить себя. Как ты решилась на такое? Как ты могла? Я был взбешен, я так разозлился, что хотел врезать тебе. И врезал бы, если бы ты первая не врезала мне.
София рассмеялась и ласково погладила его по щеке. Подошла к парапету и посмотрела вниз, где в черной воде отражались гирлянды огней. Она поежилась, и ему захотелось обнять ее, согреть. Но он не позволил себе поддаться этому сладкому соблазну.
— У меня бывают такие черные полосы, — сказала София и брезгливо поморщилась. — Так это называется. В моей семье. Черные полосы Софии. Со мной начинает твориться что-то странное. Все вокруг делается холодным и неприветливым. И у меня возникает чувство отстраненности и превосходства и — в то же время — неизбывной тоски. Я понимаю, что все осталось, как прежде, что ничего не изменилось, но чувствую, что все это пустое, все — вздор, понимаешь? И теперь мне так странно, что я рассказываю тебе об этом. Ведь у нас не принято обсуждать подобные вещи.
Шторм шмыгнул носом, у него начинался насморк.
— У кого это не принято?
— У нас… в семье. Если бы они услышали наш разговор, то пришли бы в ужас. Ты в их глазах чужак. — Она улыбнулась, как будто вспомнила что-то смешное. — Однажды я вела машину и на скорости девяносто миль в час вылетела с автострады. Был страшный скандал. Приехала полиция… Отцу пришлось выкручиваться, что-то врать. Потом мы ни разу об этом не говорили. Ни разу.
Шторм украдкой вытер ладонью нос.
— В чем же дело? — спросил он мягко. — В том, что у тебя бывает депрессия?
София ответила не сразу.
— Нет, — сказала она. — Есть еще кое-что. — Она пристально вглядывалась в черную воду, а Шторм пристально вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, почему ей так трудно излить ему душу. — Эти люди. Они называют себя «восставшими из мертвых». Большинство из них обычные преподаватели или антиквары, или коммерсанты. Но некоторые… они вроде шпионов, разведчиков. Они действуют втайне от всех. Основное их занятие — поиск произведений искусства, похищенных во время войны. Они пытаются вернуть их законным владельцам — до сих пор тысячи шедевров считаются утраченными. Это бывает небезопасно, потому что приходится иметь дело с людьми, пользующимися дурной репутацией, понимаешь? С бывшими фашистами, с неонацистами. Или просто с ворами или мародерами. — София заставила себя заглянуть ему в глаза, и Шторм отметил, что даже это дается ей с огромным трудом. — В тот вечер, после приема, на котором ты читал… этот рассказ, один из них подошел ко мне. На улице. Его звали Джон Бремер. Он сказал, что людей убивают, потому что некто любой ценой хочет приобрести «Волхвов» — ну, знаешь, ту часть триптиха Рейнхарта, которую…
— Да-да, я помню.
— И что он устроил так, чтобы створку выставили на аукционе, здесь, в Англии. Он рассчитывал таким образом выманить убийцу, заставить его открыться.
«Якоб Хоуп, — вспомнил Шторм. — Малый по прозвищу Яго. Этот «восставший из мертвых» скорее всего был прав».
— Бремера убили. Той же ночью. Его тело выловили в Темзе. — София понуро опустила голову. — Потом отец сказал мне, что мы должны купить «Волхвов», а у меня в тот момент как раз была черная полоса, и я подумала, что это он виноват… в смерти Бремера… и не только его. Я уже точно не помню, что я тогда подумала.
Шторм, сунув руки в карманы, нащупал в одном из них бумажную салфетку и с облегчением высморкался.
— Да ты совсем замерз, бедняжка, — сказала София.
Шторм пропустил ее замечание мимо ушей.
— Ты была знакома с этим человеком? — спросил он. — С Бремером?
— Нет, я видела его один-единственный раз.
— И он вот так, ни с того ни с сего, подошел к тебе? Или он знал тебя как специалиста по живописи Рейнхарта?
Шторм интуитивно почувствовал, какой именно вопрос он должен задать. София задумчиво склонила голову и вдруг медленно пошла вдоль набережной, так что ему пришлось догонять ее.
— Нет, дело в том… — София остановилась. Они стояли лицом к лицу, ежась от холода. — Дело в том, что мне уже приходилось оказывать им услуги. Они такие — как бы тебе сказать? — безумно… добропорядочные. В основном немцы. Идеалисты до мозга костей. Кристально честные. Мечтают восстановить справедливость. Они стараются привозить произведения искусства в Англию, потому что здесь самые жесткие законы, регламентирующие права собственности. В других странах если ты что-то купил, то можешь не беспокоиться. Здесь же, если вещь краденая, законный владелец имеет на нее больше прав. Словом, когда у них возникали трудности, я помогала, потому что… потому что…
Она могла не продолжать. Шторм все понял.
— Потому что ты пытаешься искупить вину своего отца.
София удивленно вскинула голову, и с ее губ сорвался легкий вздох, в котором были и облегчение, и благодарность за то, что он понял ее без слов. Шторм протянул к ней руки и привлек к себе. София уронила голову ему на грудь.
— Ты права, — сказал он. — Я замерз.
— Много лет ничего не происходило, — говорила София. — Ничего определенного. Но я как будто знала все.
Они сидели в баре отеля «Савой». В углу, на банкетке, плечом к плечу. Шторма неудержимо влекло к ней; его пьянил ее запах, блеск ее волос вызывал в его душе восторг, ликование. Но вместе с тем его мучили сомнения; к желанию примешивалось горькое чувство вины: он должен сказать ей, должен открыть всю правду — пока не поздно. Но он никак не мог заставить себя, и только слушал ее рассказ, и смотрел невидящим взглядом в стакан с диет-колой, к которой так и не притронулся.
Пианист играл «Если бы на свете была только любовь», играл так, словно это был походный марш. Но рояль стоял в другом конце зала. В их уголке было тихо. Лился мягкий свет. Где-то далеко сновали официанты.
София сжимала в ладонях бокал, в котором плавился лед. Взгляд у нее был отсутствующий; она словно плыла по волнам воспоминаний.
— Даже не знаю, когда я впервые услышала эти… эти слухи, — продолжала она. — Не помню, чтобы кто-то хоть раз сказал мне об этом прямо. Это просто носилось в воздухе. Что отец нажил состояние, скупая предметы искусства у наци. Что все, что у нас есть… что все это не совсем чисто, понимаешь? — Она посмотрела на Шторма и поспешно добавила: — Нет, не то чтобы я знала что-то конкретное. Нет… просто время от времени… сама не знаю. То вдруг мне на глаза попадется какой-то счет, о котором я понятия не имела. Словом, иногда меня начинали терзать сомнения. — Она вдруг скривила губы. — Или ко мне подходили какие-то люди. В галерее. Не совсем… чистоплотные. И они обращались ко мне слишком… фамильярно — ты меня понимаешь? Они словно рассчитывали на мою помощь. Это как бы
