книге… Я увидела своего отца — он склонился над мамой, боролся с ней. А потом он выпрямился. Он стоял над ней, что-то сжимая в руке. Кажется, нож. А мама, скорчившись, лежала на полу. Оба они были… в крови.
София посмотрела на Шторма. Ее глаза были пустые, холодные, и он уже готов был поверить, что вся эта история ей на самом деле глубоко безразлична.
Он покачал головой:
— Но ведь она, кажется, повесилась?
— Так мне потом сказали. Но все, что происходило после той ночи, стерлось из моей памяти. Отец проводил меня в спальню и уложил в кровать. Это было всего лишь мгновение, да и то я не уверена, что мне это не приснилось. Кажется, потом пришла няня. Мне что-то объяснили, и я снова уснула. Не помню.
Они молчали. Тихо звучала музыка. «Ich, dein betrubtes kind, werf alle mein sund… in dainetiefe wunden…»[39] София сидела все так же неестественно прямо, вскинув голову, и во взгляде ее был вызов. Мерно горело пламя газовой горелки в камине. За окном шумел ветер: чуть заметно колыхались шторы. У Шторма возникло странное ощущение: как будто комната — и они вместе с ней — плывут по воздуху, как будто они последние оставшиеся в живых.
Он молчал. Что-то подсказывало ему, что сейчас лучше воздержаться от дальнейших расспросов. И еще — он не мог более выдерживать ее магнетический взгляд.
И все же он чувствовал, что в ее рассказе чего-то не хватает. Что-то упущено.
— Ты когда-нибудь слышала о человеке по имени Якоб Хоуп? — спросил он. — Или Яго? Святой Яго? Тебе что-нибудь говорит это имя?
София задумчиво склонила голову набок:
— Нет. Странное имя. Никогда не слышала…
— А брошь? Та, что принадлежала твоей матери. Как она к ней попала?
София пожала плечами:
— Я всегда думала, что это фамильная реликвия. Кажется, какой-то скандинавский символ. Я уже говорила, мама трепетно относилась к своей родословной. Абингдонам приятно думать, что в их жилах течет кровь викингов. Возможно, в этом символе зашифрованы слова, которые Один шепнул на ухо мертвому Бальдру[40].
— Да-да, сначала я тоже так подумал.
На губах Софии мелькнула улыбка.
Шторм хлопнул себя по коленям.
— Что ж, теперь, я, кажется, понимаю, почему ты выронила бокал.
— Да, теперь понимаешь. — Внезапно она расплакалась. — Прости, прости.
Шторм бросился к ней, обнял за плечи, поднял, привлек к себе.
— Я помню, что буквально за секунду… — бормотала София, пряча лицо на его груди, — до того, как прыгнуть с балкона, я подумала: как все глупо. Моя жизнь, я сама. Все это глупо и убого.
«Und mir nach reu und leid nicht mehr die seligkeit noch auch sein herz verschliefst»[41].
— Неправда, — прошептал Ричард Шторм. — Вовсе это не глупо и не убого. По крайней мере для меня.
София оказалась права: в сексе она была не сильна. Она совершенно не умела расслабиться, а в результате то лежала как каменная, то суетилась, словно чувствуя свою вину. Она не могла заставить себя довериться партнеру, и от этого получалось еще хуже.
Однако по счастливому стечению обстоятельств именно здесь проявились две черты характера Ричарда Шторма, которые более всего привлекали к нему людей. Во-первых, он обладал безграничным терпением и великодушием, особенно если дело касалось женщин. Возможно, он был таким от природы, однако годы, которые он прожил вместе с матерью — взбалмошной женщиной с театральными манерами, — отточили это его качество до совершенства. Разумеется, в тот момент ему было непросто сохранять спокойствие. Сбросив одежду. София стала еще прекраснее. Она лежала на кровати, обратив к нему исполненный мольбы и смятения взор. Шторму казалось, что кожа ее вот-вот вспыхнет от его прикосновений. Одна нога ее была согнута в колене и чуть отставлена в сторону. Зрелище это настолько возбуждало плоть, что Шторм всерьез опасался, как бы ему не взлететь в воздух наподобие реактивного снаряда. Ему мучительно хотелось обладать ею — у стены, на полу, в кресле, — воображение рисовало картины буйной и грубой страсти, он видел себя Марлоном Брандо в «Последнем танго в Париже». Он хотел, чтобы с ним София увидела звезды. «Ах, Ричард, такого со мной еще не было!» Словом, в голове у него уже сложился готовый сценарий.
Но здесь-то и заявила о себе вторая замечательная черта характера Ричарда Шторма. Его натура, его работа, его наблюдательность — все это вместе взятое способствовало тому, что с годами у него появилось одно твердое убеждение: реальность ничего общего не имеет с кино. Он давно уяснил себе истинное положение вещей. И теперь он обнимал Софию, ласкал ее тело, покрывал поцелуями ее лицо, говорил нежные слова, а все его существо изнывало от нестерпимого желания. В конце концов терпение было вознаграждено, и он погрузился в ее отзывчивое лоно. Он шептал, что любит ее, и ему хотелось одного — оставаться в ней вечно. Он целовал ее глаза — смятение и испуг в них постепенно сменялись выражением томной неги. И по едва уловимым признакам — по тому, как блестящие, шелковистые волосы разметались по ее лицу. — Шторм не без гордости отметил, что ему все-таки удалось подарить ей несколько приятных мгновений. Пока этого было достаточно.
А затем на него обрушилась бездна. Шторм с ужасом понял, что совершил чудовищную ошибку. София доверчиво прижималась к нему, а он гладил ее лицо. Ее карие глаза мягко светились, на губах играла таинственная улыбка — так улыбается женщина, которой кажется, что она совершила что-то чрезвычайно умное. И на него она теперь поглядывала как-то лукаво. Просто Мата Хари. Мерилин Монро. Роковая женщина. Шторм ликовал — он обожал ее.
И казнил себя за то, что позволил событиям зайти слишком далеко — он должен признаться, сказать ей, как мало — страшно мало — времени им отпущено.
Шторм зарылся лицом в густые черные пряди. Закрыв глаза, он вдыхал ее запах, представляя себе, что так было с самого начала мироздания. «Может, как-нибудь пронесет, — думал он. — Что, если врачи ошиблись? Что, если все это нелепая ошибка?» Как в фильме «Не присылайте мне цветов» с Роком Хадсоном и Дорис Дей. Ведь он нормально себя чувствует. Даже отлично, черт побери. По крайней мере с того самого злополучного дня ничего страшного не случилось. Подумаешь, головные боли. Голова не болит только у дураков. Небольшая слабость в левой руке — но это бывает только иногда, от случая к случаю. А в остальном он в полном порядке. Все замечательно. Великолепно. Иначе жизнь не имела бы смысла. Господь не позволил бы ему воспылать таким искренним чувством к женщине только затем, чтобы вскорости призвать его в мир иной. Нет, этого не может быть. Господь не такой, он же понимает.
София лежала, раскинув руки.
— Я чертовски голодна, — сказала она, потом обняла его и шепнула на ухо: — Я все правильно сделала? Тебе было хорошо? Боже, я никогда еще не испытывала такого голода.
Сердце его обливалось кровью от сознания, что по множеству грехов своих он соделался чудовищем в глазах Господних.
«Эх, мистер Магу[42], какое же вы дерьмо!» — подумал Ричард Шторм.
7
Примерно в то же самое время, когда Шторм и София шли по мосту Ватерлоо к отелю «Савой», по Стрэнду проехало такси под номером 331. За рулем сидел человек со шрамом и поросячьими глазками
