матушку…
– Матушка хочет остаться и помогать ухаживать за вами.
– Но она рискует… – запротестовала Холли. – Заставьте ее уехать, Закери.
– Мы, Бронсоны, чертовски крепкий народ, – усмехнулся он. – Когда в трущобах начинались эпидемии, нас ничто не брало. Скарлатина, лихорадка, холера… – Он махнул рукой, словно отгоняя комара. – Мы не заразимся!
– Еще недавно я могла бы сказать то же самое о себе. – Она улыбнулась пересохшими губами. – Раньше я никогда по-настоящему не болела. Интересно, почему же я свалилась теперь? Ведь ухаживала за Джорджем все время, пока он болел тифом, и ничего.
При упоминании о ее покойном муже Закери побелел, насколько это еще было возможно. Он испугался, что ее ждет такой же конец, как и Джорджа.
– Я поправлюсь, – повторила Холли. – Нужно только поспать. Разбудите меня, когда принесут бульон. Я выпью все до капли… чтобы показать вам…
Но она забыла и о бульоне, и обо всем на свете, потому что налетели страшные сны и весь мир исчез в их лихорадочном водовороте. Она устала от них и все же не могла прекратить их поток. От нее больше ничего не зависело, и день превратился в ночь.
Временами она чувствовала, что Закери рядом. Она припадала к его большим, ласковым рукам, слышала его успокаивающее бормотание, а тело ее в это время корчилось от боли. Он был такой сильный, такой энергичный, такой живой, и она тщетно пыталась вобрать в себя хоть немного его жизненной силы. Но он не мог передать ей свою силу, не мог защитить ее от свирепого жара. Она должна была сама бороться, и, усталая, охваченная отчаянием, она чувствовала, как ее воля к выздоровлению начинает таять. И с Джорджем было то же самое. Тиф требователен и жесток, он иссушил его, и в нем пропало желание жить. До сих пор Холли не понимала, как ему было трудно, а теперь она простила ему, что он перестал сопротивляться. Она сама была очень близка к этому. Мысль о Розе и Закери еще не утратила над ней власти, но она так устала, и боль уводила ее от них, не давая передышки.
Прошло три недели с тех пор, как Холли слегла. Недели, которые навсегда останутся в памяти Закери как время непрекращающихся страданий. Хуже, чем бред, для него были периоды, когда она приходила в сознание и, нахмурив лоб, шептала заботливые слова. Он не ест и не спит как следует, говорила она. Он должен получше заботиться о себе. Скоро она пойдет на поправку, говорила она… сколько это уже продолжается?.. Ну что же, тиф бывает не дольше месяца. И как только Закери позволял себе поверить, что ей и в самом деле лучше, она снова погружалась в лихорадочный бред, а его охватывало еще большее отчаяние, чем прежде.
Он удивлялся, когда за завтраком ему подавали газету. Проглотив немного хлеба или фруктов, он бросал взгляд на первую страницу – не для того, чтобы читать, но для того, чтобы изумиться: в мире все идет по- прежнему! Его жизнь летела под откос, умирала любимая, и при этом в деловом, политическом мире, в свете события шли своим чередом. Правда, его испытание на выносливость не осталось незамеченным. По мере того как распространялось известие о болезни Холли, начали приходить письма.
Все, начиная с самых верхов и кончая людьми попроще, хотели выказать сочувствие и пожелать здоровья заболевшей леди Бронсон. Аристократы, дотоле относившиеся к новобрачным разве что не с открытым презрением, теперь явно стремились проявить свое расположение. Казалось, по мере развития болезни популярность Холли возрастает и все начинают претендовать на звание ее друзей. Сколько лицемерия, угрюмо думал Закери, глядя на главный вестибюль, заполненный вазами с цветами, корзиночками с желе, блюдами с бисквитами, фруктовыми напитками и серебряными подносами, на которых громоздились кипы посланий. Случалось даже, что кто-то заходил, не боясь заразиться, и Закери испытывал дикарское наслаждение, выгоняя визитеров. В дом он впустил только одного, того, кого ожидал, – лорда Блейка, графа Рейвенхилла.
Почему-то Закери понравилось, что тот не принес очередной бесполезной корзины с деликатесами или ненужного букета. Лорд Блейк пришел утром, он был одет скромно, и его белокурые волосы отливали золотом даже в сумрачном вестибюле. Закери никогда не смог бы стать другом этому человеку – своему сопернику, претендовавшему на руку Холли. Но он чувствовал к нему невольную благодарность: Холли передала ему слова Рейвенхилла о том, что следует слушаться сердца, а не исполнять пожелания Джорджа Тейлора. То, что Рейвенхилл поддержал Холли в момент трудного выбора, заставило Закери отнестись к нему немного лучше.
Гость подошел к нему, пожал руку, потом внимательно вгляделся. От светлых серых глаз не укрылись налитые кровью глаза Закери и его поникшая, исхудалая фигура. Внезапно Рейвенхилл отвел глаза и потер подбородок, словно обдумывал важную проблему.
– О Боже, – прошептал он наконец.
Закери с легкостью прочел его мысли: если бы Холли не была серьезно больна, ее муж не выглядел бы так ужасно.
– Можете подняться к ней, если хотите, – бросил Закери.
Жесткая усмешка тронула аристократические губы Рейвенхилла.
– Не знаю, – проговорил он еле слышно. – Не знаю, смогу ли выдержать это во второй раз.
– Ну, как хотите.
И Закери, чтобы не видеть муку, исказившую лицо собеседника, резко повернулся и вышел. Он не желал иметь с ним общее горе, воспоминания и ничего вообще. Он давно уже холодно сообщил матери, Мод, экономке и всем слугам, что если они позволят себе заплакать, то будут отправлены из дома сию же минуту. Настроение у прислуги было спокойное, тихое и, как ни странно, безмятежное.
Не заботясь о том, куда направится Рейвенхилл, что станет делать и как найдет без посторонней помощи комнату Холли, Закери принялся бесцельно бродить по дому, пока не оказался в бальном зале Там было темно, окна закрывали тяжелые портьеры. Он отодвинул бархатную драпировку и закрепил ее, так что длинные полосы солнечного света легли на блестящий паркет и стену, обитую зеленым шелком. Уставившись в огромное зеркало в позолоченной оправе, он вспомнил давнишние уроки танцев и как Холли стояла рядом и с серьезным видом объясняла ему всякие па, а он мог думать только о том, как он ее желает, как он ее любит.
Ее теплые карие глаза смеялись, когда она шутливо говорила: «Я бы не хотела, мистер Бронсон, чтобы вы слишком часто использовали во время уроков танцев ваш боксерский опыт. Вряд ли мне понравится вступить с вами в кулачный бой».
Закери медленно опустился на пол и сел, прислонившись спиной к стене. Глаза его были полузакрыты, голова поникла. Он вспоминал. Он так устал, он не мог ни есть, ни спать, и печаль не отпускала его ни на секунду. Он приходил в себя, только когда наступала его очередь ухаживать за Холли и он мог ежеминутно убеждаться, что она еще дышит, что пульс у нее все еще бьется.
Прошло пять минут – а может статься, и пятьдесят, – и Закери услышал, как в темном сверкающем огромном зале раздался чей-то голос:
– Бронсон.
Он поднял голову и увидел Рейвенхилла, стоявшего в дверях. Граф был бледен и мрачен, но самообладание его казалось сверхъестественным.
– Я не знаю, умрет ли Холланд, – заявил он, – она совсем не кажется такой изнуренной, каким выглядел Джордж на этой стадии болезни. Но я уверен, что у нее начался кризис и необходимо послать за врачом.
Он не успел договорить, как Закери убежал.
Холли проснулась в какой-то блаженной прохладе, боль и жар отпустили, она расслабилась и ожила впервые за эти недели. Как хорошо, удивленно подумала она и жадно огляделась, намереваясь поделиться этой замечательной новостью с Закери. Ей хотелось увидеть его и Розу, объяснить им, что страдания последних дней наконец миновали. Но рядом никого не было, и она стояла одна среди прохладного, солоноватого тумана, какой бывает на берегу моря. Она колебалась, не зная, куда идти, недоумевая, как она здесь оказалась. Но тут ее поманили слабые нежные звуки. Казалось, где-то там, впереди, плещет вода, чирикают птицы, шелестит листва. Она побрела туда, ее члены наливались силой, чистый воздух наполнял грудь. Постепенно завеса тумана пала, и она оказалась между блестящей синей водой и бархатными зелеными холмами, которые покрывали роскошные экзотические цветы. Она
