— Я помню. Только зря ты хочешь показаться хуже, чем ты есть на самом деле. Зачем, Ким? Я же чувствую, что ты добрый человек, а строишь из себя такого… — она замолчала на секунду, подбирая нужное слово, — … супермена безжалостного. Для чего?
— Ну, наверное есть причина.
— Знаешь, мы знакомы всего два дня, а у меня такое чувство, что я тебя всю жизнь знаю, — Оксана посмотрела на него долгим взглядом. Помолчав, добавила:
— Наверное, потому что ты на папу похож. Он тоже замкнутый был, суровый с виду, но очень любил нас с Сергеем. После смерти мамы всю жизнь на нас положил. И жениться во второй раз не стал, хотя претенденток немало было. Боялся нас ранить, не хотел после мамы чужую женщину в дом приводить. Он любил маму. Всю жизнь любил, до последнего дня. Каждый год, в день ее смерти поминал ее, всегда один. Ставил на стол ее фотографию, наливал два стакана водки, для нее и для себя. Пил, смотрел на фотографию и молча плакал. Когда пьянел, звал нас с Сережей, сажал рядом и начинал рассказывать, какая она была, мама. Я ее совсем не помню, только по фотографиям знаю. Мне три годика было, когда она умерла. И папа один с нами остался. Родственников нет, мама и папа в детдоме воспитывались.
— А отца вашего за что осудили?
— Кто-то донес, что у него литература была запрещенная. Сделали обыск, нашли какие-то книги.
Помолчали. Оксана спросила:
— А твои родители? Живы?
— Умерли три года назад, почти одновременно. Сначала отец, потом мать месяц спустя. А в прошлом году брат с семьей погиб в автокатастрофе.
— Куда же ты потом? Ведь вернуться сюда уже не сможешь.
— Не знаю.
— И вообще, Ким, зачем тебе это? Ведь ты же мог с этим крестом исчезнуть и все. Деньги хорошие. А ты ввязался во все это.
— Хитришь, Оксана. Ты же мне сама говорила, зачем я впутался. Вас оставлять не хотел. Тебя не хотел оставлять.
Он посмотрел в ее глаза. Она смущенно опустила ресницы, улыбнулась неуверенно. Ким взял ее руку в свои, бережно погладил по нежной коже. Оксана осторожно отняла руку, быстро поднялась, забормотала смущенно:
— Ким, уже поздно. Я пойду спать, ладно?
Она сняла с плеч куртку, вернула Киму, обронила на прощание:
— Спокойной ночи, — и ушла к машине…
Утро было прохладным. Туман, как молоко, обволакивал все вокруг. Смутно проступали очертания машины и две съежившиеся от холода фигуры у погасшего костра.
Первым зашевелился Ким. Размяв занемевшие от утренней прохлады руки и ноги, резко вскочил и сделал несколько энергичных упражнений, чтобы согреться. Наспех умывшись в озере, принялся разводить костер. Когда согрелся чай, толкнул в бок Сергея.
— Не спи, замерзнешь.
Тот зашевелился, заворчал, проклиная комаров, туман и прочие прелести лесной жизни.
Однако встал, подошел к машине, запел дурашливо, выстукивая ритм по крыше:
— Пора, красавица, проснись. Открой сомкнуты негой взоры и, голову мою позором покроя, Киму улыбнись.
Оксана с хохотом вывалилась из машины:
— Дурак! Шут гороховый!
Она принялась лупить его кулачками по широкой спине. Сергей, с деланным ужасом прикрываясь от ударов, заорал:
— Ким, спаси меня от этой фурии!
Ким с улыбкой смотрел на них, разливая чай по стаканам. Закончив, окликнул:
— Эй, гладиаторы! Идите, вкусите живительной влаги.
Оба подошли запыхавшиеся и раскрасневшиеся.
Оксана взяла стакан с горячим чаем, присела у огня:
— Как здорово! Вот бы так почаще.
— А что, когда эта кутерьма кончится, пойдешь со мной на рыбалку?
— С удовольствием, Ким.
— А братец твой другого мнения придерживается…
— А-а-а. Не обращай внимания, он по любому поводу ворчит.
Сергей встрял в разговор:
— Зато в тебе оптимизма через край.
Замолчали, сосредоточившись на чае. Ким допил свой стакан, закурил.
— Ну что, ребятки! Надо мне в город смотаться. Билеты куплю новые, перекусить что-нибудь. Бритву надо взять, а то мы с Сергеем на ежиков похожи.
Быстро посовещавшись, составили список необходимых вещей. Через полчаса Ким уехал, Сергей с Оксаной до его возвращения перебрались в балаганчик. Оружие, боеприпасы и ікейсі с деньгами перенесли туда же.
АВГУСТ 1919 ГОДА, ВОСТОЧНАЯ СИБИРЬ
Проснулся Михей от прикосновения. Резко приподнявшись на лавке мгновенно выхватил из под скрученной в скатку шинели трофейный 'манлихер' и ткнул в зубы разбудившему его человеку. Рассмотрев в лунном свете круглое и улыбчивое лицо Анфитки, негромко выругался, опуская ствол пистолета, и откинулся к стене.
— Совсем сдурел, ятит твою… А ежели б пальнул спросонок?
Анфитка еще шире оскалился, подбрасывая на ладони полную обойму.
— Да ты что, дядько? Аль не ты меня военному ремеслу обучал? Пистоль то того… Вот они, патроны- то!
Сплюнув скорее с досады, чем со зла, Михей трепанул племянника по чубу.
— Добрый казак…
Опустив босые ноги на пол неспеша раскурил трубку, и только после этого спросил, нетерпеливо покусывающего ус Анфитку:
— Ну? Чего разбудил посередь ночи?
Анфитка вщелкнул обойму в 'манлихер' и горячо зашептал, едва не касаясь губами Михеева уха, заросшего густым волосом:
— Не нравится мне этот отряд, дядько. Слышал я, как караульные меж собой шептались… Нечисто дело с этим сундуком. Еще третьего дня с отрядом купчина ехал, шибко богатый, говорят. Застрелили вчера в перестрелке с красными. Да чудно застрелили, ровнехонько в затылок пуля-то пришлась. Вяземский с ним на короткой ноге был, все шептались чего-то. А вчера, как на красных нарвались, так офицер полотряда положил, а сундук в первую голову сберег. Куда едут? Дальше, слыхал я от местных, сплошные болота. А к югу нехристи узкоглазые, монголы ли, китайцы. Куда нас штабс ведет? И что такого в сундуке, что он за него столько душ погубил? Почему купчина пулю в затылок получил? Да и бумага у штабса, сам говоришь, ненастоящая.
Помолчав Анфитка с хрипотцой продолжил:
— Слыхал я будто бы и красные за тем сундуком охотятся. А у меня хозяин пропал. Ушел, подлюка, посреди ночи. Я думал, может до ветру. Так с час прождал — не вернулся, гаденыш. Куда, опять же, подевался? Не красным ли побежал о нас сообщить? Помяни мое слово, дядько, не к добру это. Как бы нас всех за тот сундук не порешили. А нам оно пошто? Дядько, уходить нам надобно. За ради чего нам свои головы подставлять?
И вдруг с прорывающейся тоской, той же, что и Михею душу рвала, закончил:
— До дому надо, дядько. Невмоготу уж… Сколь можно за чужое добро башку подставлять? Матка с оказией передавала, красные маслобойку реквизировали, коней и быков забрали. А мы здесь колготимся.
