– А если она вон как больно бьет…
– И помиловала она тебя после твоего крика? Не помиловала! А в следующий раз еще больше бить будет. Нет, как ни лупи меня, а уж я кричать не буду. Много чести!
– Правильно! – сказал я. – Кричать не надо! Что их разжалобишь, что ли, этих фашистов?
– Ладно, – согласился Левка. – Больше они от меня ни одного крика не услышат.
Я вспомнил «Судьбу завоевателя» и рассмеялся:
– А ведь ты настоящий артист, Димка!
Он привстал с соломы:
– Может, и был бы, если б не война. Ты знаешь, Молокоед, меня уж приглашал директор нашего цирка в акробаты. Я бы кувыркался под куполом знаешь как!
– Димка – акробат, Васька – музыкант… А я ничего не умею, – жаловался Левка. – Это потому, наверно, что я какой-нибудь неудачник!
– Из тебя, Большое Ухо, вышел бы чудесный клоун, – ухмыльнулся Димка. – До сих пор помню, как ты вчера разыгрывал Птичку.
– Нет, из Левки выйдет дрессировщик собак, – возразил я. – Помнишь, Дубленая Кожа, нашу знаменитую собачью упряжку?[37]
Все-таки хорошо, когда рядом с тобой товарищи! Ведь если вдуматься, наше положение – хуже некуда. И какая-то Птичка-Фогель может измываться над нами сколько угодно. Мы еще не знаем, что будет после ее карантина, а духом не падаем и даже балагурим, потому что мы – товарищи и друг друга ни за что не выдадим. До чего же хорошо говорил насчет товарищества Гоголь!
Помню, наша учительница дала мне разучивать Слово Тараса Бульбы к казакам. Я его прочитал на вечере в школе до того здорово, что ребята долго потом кричали: «Пусть же знают, все, что значит на русской земле товарищество!»
А что, если я и сейчас прочитаю своим товарищам это Слово? Правда, я его не совсем точно помню, но ведь лучшего момента и не придумаешь! Я начал читать Слово Тараса, как стихи:
Димка кивал головой в такт этим строкам, а Левка, который впервые слышал Слово Тараса, сидел, раскрыв рот:
– Правильно, Молокоед! Мы им, чертям, не подчинимся. Здорово ты сказал!
– Да не я, а Гоголь… Речь Бульбы перед казаками.
– Ну? – удивился Левка. – А ведь совсем как к нам обращается Тарас!
– Ничего удивительного, – проговорил Димка. – На то и писатели, чтобы за сто лет вперед к читателям обращаться. Вот, например, Пушкин писал декабристам: «Товарищ, верь! Взойдет она, заря пленительного счастья…» А мне кажется, он ко мне обращается: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут – и свобода вас примет радостно у входа…»
– Когда только это будет? – вздохнул Левка. – Может, до того Птичка забьет нас до смерти.
– И забьет, если маму кричать будешь, – съехидничал Димка.
Левка ничего не ответил, и у нас в амбаре наступило молчание.
Я думал о том, что же делать? Не сегодня-завтра кончится карантин, и нас погонят на работу. Где-то в России люди ведут смертный бой против фашистов, а мы, русские, будем копать картошку, убирать хлеб, пасти коров, чтобы немцам было что жрать. Нет, так дело не пойдет!
– Димка, как ты думаешь: не удрать ли нам?
– Хорошо бы… Но как?
– Выпустят нас на работу и удерем…
– Поймают, – вяло ответил Димка. – У них вон какая овчарка!
– Овчарку я беру на себя, – вмешался в разговор Левка. – Хорошая собачка! Сегодня пес хоть и свалил меня, но мы с ним уже познакомились. Даю вам честное пионерское – через несколько дней Тир будет смирным, как теленок.
– Вон он твой теленок, – угрюмо проговорил Димка, кивая на щель внизу амбара.
Я глянул и увидел огромную собачью морду, которая принюхивалась к нашим запахам.
– Тир, Тир, иди сюда, – шептал Левка, но пес, по-прежнему упершись лбом в щель, нюхал воздух.
– Он по-русски не понимает, – засмеялся я.
– А что? – оживился Левка. – Правда! – и начал подзывать собаку по-немецки: – Тир, коммт хер![38]
И, представьте, собака моментально переместила свой нос туда, откуда звал ее Левка.
