Заремба осторожно оглянулся вокруг:
– Проклятый горбун дал тебе нарочно тупую лопату. Возьми! – протянул он свою.
Сигизмунд, увидев что Камелькранц горбится где-то на другом конце поля, махнул рукой полякам. Они собрались вокруг меня и, опершись на лопаты, что-то говорили.
– Расскажи нам что-нибудь о России, – мягко попросил Сигизмунд.
– Что зробили прусаки з Мoсквой?[43] – резко выкрикнул поляк в рваной рубахе и латаных штанах.
Я посмотрел на встревоженные лица невольников и понял, что наша родная Москва дорога не только русским.
– Хорошо! Будем говорить на языке нашего врага! Москва стоит, как скала! – выкрикнул я. – Фашисты уже осеклись под Москвой, а если сунутся еще раз, то сложат под ней свои головы.
Поляки недоуменно переглянулись, еще теснее окружили меня и наперебой стали спрашивать:
– Так, значит, Москву не взяли?
– А ты это точно знаешь, мальчик?
Уже много месяцев прошло с тех пор, когда гитлеровцы сообщили пленным о взятии Москвы, и поляки потеряли всякую надежду на освобождение от фашистского рабства.
Я сообщил о битве под Москвой и о победе под Сталинградом и сам удивился тому, как восприняли это поляки. Их славно подменили. Они радостно галдели на своем языке, били друг друга по плечам, смеялись, как мальчишки. Потом Юзеф подхватил меня могучими руками и, расцеловав, крепко-крепко прижал к себе. Сигизмунд ласково похлопал меня по плечу:
– Спасибо, мальчик! После твоих слов мне опять хочется жить…
– Ты – дурень! – зло перебил Сигизмунд а маленький полячок, который молился у кладбища.
– Не говори, Франц, чего не надо! – укоризненно ответил Сигизмунд.
Я испугался, как бы поляки не бросились бить своего товарища, но в это время меня подтолкнул Левка и, округлив глаза, кивнул в сторону пашни. Вдоль борозды ползла гадюка. Увидя людей, она остановилась, подняла голову и быстро-быстро стала шевелить языком, напоминая чем-то баронессу.
Левка поднял лопату и одним махом перебил змее хребет.
– Что за митинг? – закричал неизвестно как подкравшийся к нам Верблюжий Венок. – Это все ты, старый смутьян! – вцепился он в Сигизмунда, поднимая плеть.
В ту же минуту Левка упал на землю и принялся вопить что есть мочи:
– Господин Камелькранц, спасите! Спасите меня, а то я умру… Эти бестолковые поляки только кричат, а помочь не могут. Меня укусила гадюка, господин Камелькранц!
Змея все еще корчилась недалеко от нас.
И Левка до того ловко провел сценку мнимого несчастья, что горбун поверил. Он нагнулся и стал перетягивать плетью «ужаленному» Левке ногу в колене. Поляки расходились. Они говорили между собой по-польски, и по их одобрительным взглядам можно было понять, что невольники восхищаются находчивостью Левки, спасшей Сигизмунда от расправы, а нас всех – от неприятностей. И только Франц, поравнявшись с Левкой, бросил на него злобный взгляд. Я отчетливо услышал, как поляк прошипел:
– Пся крев!
Нам снова не дали обедать. Поэтому мы собрались около Левки, который лежал на земле.
Я вынул из кармана подарок поляков и, бросив кусочки хлеба в подсоленную воду, мы стали есть тюрю, укрывшись от Камелькранца.
После обеда двое поляков стали выпахивать картошку. Нас с Димкой Камелькранц отрядил собирать ее за плугом. Всякий раз, когда я с ведром подходил к куче картофеля, я встречал около нее Сигизмунда или Юзефа, и никто не мешал нам переброситься парочкой слов. Я узнал, что поляки здесь уже давно.
– А вы не пытались бежать?
– Куда бежать? – с чуть грустной иронией отвечал мне Сигизмунд. – Нам бежать некуда. Вся Польша уже четыре года оккупирована Гитлером.
– Я часто толкую им это… – подошел Юзеф. – Надо бежать. Но попробуй, уговори их!
Снова появился Камелькранц, а за ним по-прежнему униженно шла госпожа Бреннер. Юзеф и Сигизмунд поведали мне ее печальную историю. Госпожа Бреннер арендует у баронессы землю, так как у нее своей земли нет. Сейчас фрау Бреннер осталась одна, без мужа, с ребятами, а Фогель требует от нее платы частью урожая.
– Мне наплевать, где вы возьмете картофель! – твердил женщине Камелькранц. – Через три дня чтобы вы его привезли, иначе передам дело в суд.
Фрау Бреннер молча поплелась по дороге.
ФЕРДАММТ[44]
От тугой перевязки нога у Левки начала пухнуть. Ему и в самом деле стало больно, он стонал уже не только старательно, но искренне. Несколько раз его руки протягивались к повязке, чтобы расслабить ее, но Большое Ухо тут же отдергивал их: пусть будет больно, пусть нога станет толстой, как бочка, – это даже хорошо, так как придает больше правдоподобия выдумке насчет змеи.
Сигизмунд, несколько раз ходивший пить к тому месту, где лежал Левка, ничего не понимал. Наконец он обратился к Камелькранцу:
– Господин управляющий, вы посмотрите на русского мальчика. Мне кажется, с ним надо что-то
