Жить за счет Пьера с каждым днем становилось все сложнее и сложнее, холодильник был пуст, последние деньги закончились у Маруси два дня назад, так что ей ничего не оставалось, как последовать диминому примеру и отправиться на помойку. Сам же Дима куда-то исчез, его не было уже три дня. Правда, несмотря на голод, Марусю слегка подташнивало от одной мысли об этом — у нее в мозгу почему-то постоянно всплывали воспоминания о грязных питерских помойках, располагавшихся, как правило, в глубине сырых дворов-колодцев и источавших отвратительный запах. Однако эта помойка мало походила на те. За огромными выкрашенными в серый цвет железными воротами ровными рядами стояли аккуратные серые пластмассовые бачки с яркими зелеными крышками, они были на колесиках, чтобы их было удобнее передвигать. Там были очень большие бачки, были и поменьше — на выбор. Неожиданно Маруся услышала знакомую русскую речь. Она обернулась и заметила силуэты женщины и ребенка. Это были Галя с Юлей. Оказывается, они тоже уже давно ходили на эту помойку. С тех пор, как Галя отказалась спать с Пьером в одной кровати и запиралась на ключ, Пьер перестал кормить их и давать им деньги. Правда, она получала пособие на свою дочку — четыреста французских франков, но экономила и не тратила эти деньги, потому что хотела купить себе обратный билет и уехать в Россию, хотя бы на автобусе, но билет даже на автобус стоил дорого, и ей приходилось тяжело. Пока же, чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были искать себе пропитание таким образом. Девочка ловко залезала в огромный мусорный бак, причем на ней была даже надета специальная одежда, «помоечная», как они ее называли. Ее мать давала ей эту одежду, чтобы она не пачкала хорошую. Рядом с помойными бачками все-таки ужасно воняло, потому что, вместе с продуктами в упаковках, в бачках находились и какие-то покрытые плесенью гнилые отбросы, — видимо, то, что выбрасывалось, не сортировалось. Маруся и Галя стояли рядом и помогали девочке. Юля выбрасывала из бачков пачки печенья, упаковки мяса, картофель в сеточках, а они быстро подбирали все это и запихивали в большие сумки. Галя сказала Марусе, что они стараются набрать побольше, чтобы ходить сюда не так часто, потому что их могут поймать и сдать в полицию. Раньше, когда ее дочка ходила сюда одна днем, ее как-то засек лысый мужик, сотрудник магазина, который в ярости стал грозить Юле кулаком. Девочка очень испугалась, и после этого они целую неделю сидели голодные. Потом Галя набралась храбрости и отправилась вечером вместе с дочкой на знакомую помойку. Маруся была рада, что оказалась на помойке не одна. Она чувствовала себя не очень уютно. Когда она подходила к большим железным воротам, за которыми находился задний двор супермаркета и помойка, она огляделась по сторонам. Мимо прошла пожилая чета хорошо одетых французов, они с подозрением покосились на нее. Маруся была в старом потертом джинсовом полупальто, рваных сапогах, в руке у нее была огромная сумка, похожая на мешок. Галя рассказала Марусе, что Пьер решил написать книгу о жителях России. Он считал, что это самые свободные люди в мире, потому что, как и он сам, они не стесняются рыться на помойке.
Во Франции Пьер чувствовал себя изгоем. Он даже нарисовал большую картину, на которой русая девушка в цветастом сарафане заглядывала в помойный бак. Картина называлась «Россиянка» — по аналогии с «Таитянкой» Гогена. Маруся потом видела разбросанные по всему дому розовые и голубые страницы, на одной из которых она прочла: «Они с дочкой отправились рыться на помойку. Они облазили все помойки окрестных магазинов. Это опрокидывает все социальные устои.» Пьер сам тоже ел то, что приносили Галя с дочкой. Галя особенно старалась его ублажить, чтобы он не проявлял особой агрессивности по отношению к ней и к Юле. Тем не менее, Пьер периодически хватал в руки по столовому ножу и начинал их крутить у Гали перед носом, бешено вращая глазами и, хихикая, приговаривал:
— Такой… и такой… и такой…
Галя пыталась увести Юлю наверх, но это не всегда получалось, потому что Пьер начинал верещать и швыряться в них пробками. Юля тут же включалась в игру, а Галя с ужасом ожидала, что Пьер швырнет в нее вместо пробки бутылку или нож.
— Я как ребенок…, - повторял он при этом и лукаво посматривал на Галю. Он часто пытался внушить ей мысль, что, если она не будет с ним спать, то он может стать настолько агрессивным, что набросится на Юлю или саму Галю с ножом. Он говорил, что половой акт успокаивает его надолго, хотя со стороны это было совершенно незаметно. Однажды он сказал, что отвезет Юлю на машине в бассейн, а сам завез ее невесть куда и оставил там. Галя отправилась ее искать и нашла в другом квартале, всю в слезах, ужасно испуганную. С тех пор она уже не решалась отпускать Юлю с ним.
Когда Пьер вел машину, он часто разгонялся до скорости 120 км/час, не говоря уж о том, что он периодически начинал вилять рулем то туда, то сюда, при этом он возбужденно хихикал. Он сильно втягивал в себя воздух через нос, его ноздри раздувались, а волосатые руки судорожно сжимали руль. В общем, все это стало порядком надоедать Гале. К тому же, наступил уже октябрь, а Пьер так и не приступил к исполнению своих профессорских обязанностей. Правда, теперь он писал книгу.
Сестра Пьера, когда ей было восемнадцать лет, пела в Военном Клубе, у нее был хороший голос, она пела арии из итальянских опер. Тогда она влюбилась в молодого человека. Но она была очень толстая, просто круглая, и к тому же, очень стеснительная и не могла заставить себя заговорить с ним, а только молчала и краснела.
Потом, правда, ее выдали замуж за вполне приличного мужчину, но вскоре она обнаружила, что ее муж ничего не видит. Днем он носил очки с толстыми стеклами, а на ночь эти очки снимал. Она потом говорила, показывая на белый квадратный фарфоровый чайник, что даже после его смерти всегда чувствовала его присутствие рядом, он все время был здесь, как этот белый холодный блестящий куб, и только последние два года он отодвинулся от нее. Ее муж умер, выпал из окна, как она говорила, а как дело было на самом деле никто не знал — почтальон утверждал, что это она сама его вытолкнула. Его жизнь была застрахована на большую сумму, и она вытолкнула его из окна.
Но она говорила, что он зачем-то полез на окно и выпал, потому что хотел рассмотреть что-то внизу. Но он ведь был очень близорукий и к тому же ничего не чувствовал носом, то есть не ощущал никаких запахов, и был почти глухой. Он настолько плохо видел, что ей приходилось самой вставлять его член себе во влагалище, а влагалище у нее было очень узкое или просто сильно сжатое из-за того, что она долгое время принимала триперидол — это лекарство позже было признано вредным для здоровья, его отменили, но тогда назначали в огромных количествах. Ей оно было нужно, потому что она была не совсем здорова.
Эвелина внезапно начинала плакать безо всякой видимой причины, иногда из-за того, что чувствовала себя очень слабой, а иногда из-за того, что ее друг давно к ней не приходил. Этот друг был существом загадочным — иногда она ощущала его присутствие в шкафу, иногда — под кроватью. Порой он приходил к соседям в комнату наверху, чтобы увидеть ее, но сама она его в эти моменты почему-то не видела. Она говорила, что он, кажется, израильтянин, а у них такие красивые волосы. И еще он очень много работал и был очень занят. Она никак не могла встретиться с ним, это было не так просто, но она все же надеялась, в конце концов, на встречу.
У кого-то из ее соседей на лестнице недавно была свадьба, на каждой площадке у всех дверей были выставлены большие горшки с цветами, правда, цветы были искусственные, из искусно подкрашенных бело-розовых и зеленых тряпочек, но именно эта похожесть на настоящие и была в них самым отталкивающим, и всякий раз, когда Эвелина проходила мимо них, ей казалось, будто она касается рукой какой-то гадости, мерзости.
После смерти мужа — после того, как он выпал из окна, у нее в квартире завелись невидимые арабы, они часто появлялись у нее и воровали то документы, то туфлю с правой ноги, то одну серьгу. Они проникали то через окно, то через дверь, а если все было закрыто, им было достаточно и щелей или дырочки в розетке, от них было невозможно избавиться, они очень беспокоили Эвелину.
Она часто приходила к Пьеру, ей было тоскливо одной дома, а у Пьера постоянно жили какие-то люди, и было весело. Эвелина обходила весь дом, в каждой комнате она находила обрывок материи — и говорила:
— Смотри-ка, это платье моей матери! или же:
— Эту ткань покупала моя мать для обивки мебели.
Маруся ходила за Эвелиной по всему дому и кивала головой. Она была рада ее присутствию хотя бы потому, что с Пьером ей было тяжело, и его присутствие угнетало и вселяло страх, а с Эвелиной Марусе было веселее и легче. Потом они втроем садилась за стол, и Эвелина долго молчала,
