оперировать. Маруся попыталась ему улыбнуться, но лицо было сведено судорогой, и улыбки не получилось. К Марусе снова подошла медсестра и пустила ей в вену из шприца жидкость. Маруся поняла, что это наркоз. Потом все провалилось.
Маруся проснулась оттого, что ее трясло от холода, она вся тряслась и с удивлением обнаружила, что она совершенно голая. Вокруг нее хлопотали врачи и медсестры, вытаскивали у нее из носа трубки, и укрывали ее электрическими грелками.
Оказывается, операция проходила при очень низкой температуре — это ей объяснили потом — поэтому она вся замерзла. Маруся потом пыталась вспомнить хотя бы одно ощущение, как же ей все-таки делали операцию — и ничего не могла вспомнить. В животе у нее все болело, и она даже боялась смотреть на него — она была уверена, что у нее из живота тянутся такие же ужасные трубки, как у той француженки.
Потом ее отвезли в палату. Пришел Пьер, снова пьяный, на лбу у него блестели крупные капли пота, пот прямо стекал ручьями и рубашка у него на спине была вся мокрая. Он радостно сообщил, что приехали Настя и Валера — художники из Москвы, и они вместе выпили за здоровье Маруси. Пьера очень заботил вопрос оплаты услуг врачей и больницы. За день до операции он уже предлагал Марусе уйти, но Маруся после всех перенесенных мучений думала, что уж лучше дотерпеть до конца. Пьер же боялся, как бы его не заставили платить. Марусю в больнице не кормили и не поили, — значит, платить за питание не придется.
Арабская женщина тем временем со слезами стала рассказывать Марусе, что после родов она стала идиоткой, она теперь даже не умеет считать, и все это из-за врачей, потому что они сделали ей неправильный наркоз, и теперь она стала совсем глупая, а раньше она была очень умная и хорошо училась в школе. К тому же она постоянно стонала и требовала себе судно. Санитары не шли, их приходилось ждать долго, она звонила несколько раз, и один раз она даже не вытерпела и обмочилась, и со слезами рассказывала об этом пришедшему санитару. Тот ей посочувствовал, но видно было, что ему совершенно плевать на эту иностранку, и что даже если она пожалуется, ему все равно за это ничего не будет — даже с работы не выгонят, потому что все так считают — недовольна, так поезжай обратно к себе в Алжир, нечего здесь доставать порядочных французов, и без тебя работы хватает.
Маруся уже на другой день после операции встала и самостоятельно пошла в туалет. Ей не хотелось звать этих наглых негров, которые нехотя пихали тебе судно, как будто делали величайшее одолжение. Утром после операции к Марусе тоже пришел бойкий санитар и стал обмывать ее губкой, он помыл ей все, даже между ног, а потом она слезла с кровати, и он поменял ей белье. Тут Маруся к своей радости обнаружила, что у нее на животе всего четыре небольших белых пластыря, и совсем нет никаких трубок. Ее радости и удивлению не было предела. Она была совершенно уверена, что трубки есть, она думала, что так делают всем. А потом пришла сестра и в стеклянной коробочке дала ей камни, которые извлекли из ее желчного пузыря. Камней было много, они все были ровненькие и кругленькие, только два или три камня были побольше. Маруся долго любовалась на них, потом убрала в ящик.
Снова пришел Пьер, и, смочив бумажную салфетку в одеколоне, стал обтирать Маруся лоб, тем самым проявляя о ней заботу, наверное, он видел в кино, как больным так утирают со лба пот. Марусю затошнило от резкого запаха этого одеколона, она попыталась отвернуться, но ничего не сказала Пьеру, не желая его обижать. Потом Пьер поцеловал ее в лоб, оставив у нее на щеке каплю пота и торжественно удалился, полы его расстегнутой клетчатой рубашки гордо развевались. Маруся проводила его глазами и отметила, что штаны сзади сильно врезались ему между ягодиц — было видно, что трусов он не носил, значит, он говорил ей правду.
Маруся с надеждой подумала, что, возможно, скоро ей дадут поесть, вот уже неделя, как она ничего не ела и не пила. Арабская соседка уже давно ела и победоносно посматривала на Марусю. А Марусе есть никто не давал. У нее брали анализы по несколько раз в день, опять стали бегать негры с резиновыми жгутами, ампулами и иглами, у нее брали кровь из артерии и из вены, и еще ей давали пробирочку и просили туда помочиться. Оказывается, они торопились к обходу врачей. Наконец все анализы были готовы, снова пришла вереница врачей в белых халатах, и высокий француз с орлиным носом сказал, что ей можно начинать есть. Маруся поинтересовалась, а что же она может есть, и француз, многозначительно вытаращив глаза и наклонившись к ее кровати, отчеканил:
— Теперь вы можете есть все!
Маруся очень обрадовалась, она уже забыла, как вообще происходит процесс приема пищи. Сначала ей сказали, что у нее будет диетический стол, но потом внезапно тот же главный врач все отменил и сказал, чтобы ей давали обыкновенную еду. И ей принесли огромный кусок колбасы с томатным соусом, картофельное пюре, маринованную капусту, и на десерт шоколадный крем и яблоко. Маруся с ужасом смотрела на все это, она просто боялась это есть, к тому же она слышала, что после такой операции нужно есть все диетическое, а ей сразу же давали кусок колбасы с томатным соусом. Она знала, что французы любят проверять на иностранцах новые методы лечения, потому что иностранцы все равно не могут никому пожаловаться. Но она съела все. Она сразу же почувствовала непривычную тяжесть в желудке и улеглась на кровать, ожидая результатов. Но ничего особенно страшного с ней не произошло.
У нее на животе еще оставались наклеенные пластыри, и вот вечером пришел негр с клещами, похожими на кусачки, какими выдирают гвозди из стены. Маруся ужасно испугалась, а негр молча отклеил ей пластыри на животе, и она увидела, что там в коже завязаны какие-то тонкие проволочки, и одна проволочка торчит из пупка. Негр аккуратно стал перекусывать эти проволочки щипцами, а Марусе даже совсем не было больно, она напрасно боялась, оказалось, что это совсем не больно. Но она никак не могла понять, каким же образом ей сделали операцию — на животе не было ни шрамов, ни рубцов, никаких разрезов — только небольшие следы, как будто дырочки. Наверное, они вытягивают желчный пузырь через эти дырочки и через пупок — подумала Маруся. Но все равно ей трудно было себе представить, как это все происходит.
Пока она лежала в больнице, сильно похолодало, небо было серым, часто шел снег с дождем, вскоре ударили и настоящие морозы — и когда в палате открывали окно, чувствовался холод. В доме у Пьера, наверное, настоящий колотун — подумала Маруся, она знала, что отопления там нет. Вскоре ей сказали, что ее выписывают. Это произошло внезапно. Пришел врач и сказал:
— Завтра вас выписывают.
Маруся обрадовалась, а он посмотрел на нее с недоверием и спросил:
— Вы довольны?
Наверное, ему было странно видеть хоть одного пациента довольного тем, что его скоро выписывают, обычно в больнице старались задержаться подольше, чтобы бесплатно есть, пить, и лежать в тепле. Вот арабская соседка Маруси, услышав о выписке, чуть не расплакалась, а врач смотрел на нее с явным удовольствием и насмешкой. Она пыталась говорить, что у нее болит и там, и сям, но он не реагировал на это и только повторял:
— Завтра вы уходите, — а потом, повернувшись, вышел. Марусе же надоело в этой больнице и хотелось на свободу.
В Париже Маруся не теряла надежды найти издателя и для своего первого романа и для перевода Селина, с этой целью она и пришла в гости к Наде. Надя со своим мужем, известным писателем-диссидентом, жила в небольшой квартирке под самой крышей недалеко от площади Репюблик. Когда Маруся пришла к ней в гости, Надя сидела на широкой тахте, покрытой красным знаменем с серпом и молотом в уголке.
Такое же точно красное знамя висело и у Кати на стене ее ленинградской квартиры. Однажды, вскоре после того, как Катя впервые вернулась к себе на родину из изгнания, к ней пришел фотограф, чтобы запечатлеть ее портрет для газеты, которой она только что дала интервью. Фотограф был уже пожилой, и, видно, работал в газете еще во времена Григория Васильевича Романова, однако, он явно не ожидал увидеть красное знамя на стене этой квартиры, он понимал, что православная диссидентка, рассказывающая читателю историю своих гонений при советской власти, будет смотреться на фоне красного знамени по меньшей мере странно. Катя же, которая к приходу фотографа уже успела выпить три бутылки вина, казалось, не понимала ничего. Маруся, случайно присутствовавшая при этой
