сцене, заметила недоумение фотографа и готовилась к худшему, так как знала, что Катя в пьяном состоянии, да еще в присутствии зрителей, обожает устраивать всевозможные демонстрации и спектакли. К счастью, опытный фотограф не подал виду, а просто предложил Кате перейти к другой стене, на которую „лучше падает свет“.
Надя пригласила Марусю посмотреть вместе передачу по телевизору, там как раз должны были показывать встречу французской общественности с Солженицыным, который в то время еще только намеревался вернуться в Россию, но ждал, пока ему выстроят дом под Москвой. С Солженицыным беседовали представители влиятельных парижских газет, философы, социологи и писатели. Надя хотела написать на эту тему статью и опубликовать ее в Париже, а может быть, и в России. По настоянию Нади Маруся тоже должна была взять карандаш и бумагу и внимательно смотреть, запоминая каждое слово писателя, так как предполагалось, что потом Маруся будет редактировать надину статью.
Вскоре подошел еще один знакомый Нади — Арвид — мужик средних лет с бледно-голубыми глазами и бесцветными волосами, зачесанными на лоб в виде челочки. Он тоже уселся прямо на красный флаг и уставился в телевизор. По ходу телебеседы Надя несколько раз разражалась диким хохотом, так что Маруся сперва даже вздрагивала от неожиданности, но потом привыкла. Арвид же на любую реплику Нади отвечал ничего не значащами словами. Маруся чувствовала себя обязанной сказать хоть что-нибудь, но ей ничего не приходило в голову, и она только иногда повторяла: „Да-а-а… Да-а-а…“ Надя постепенно стала смотреть на нее с нескрываемым раздражением. Мужа Нади не было в Париже, он уехал в Москву. До Нади у него уже было несколько жен, и все они потом становились писательницами, начинали писать или стихи, или прозу, очевидно от него исходила какая-то особая эманация. Все жены, пожив с ним какое-то время, его бросали (или он их бросал) и очень неплохо пристраивались. Надя же пока жила с ним. Раньше она работала манекенщицей, и, очевидно, еще с тех времен у нее осталась манера размахивать руками и хохотать громким хриплым голосом.
Когда Надя говорила, она все время смотрела на себя в зеркало, висящее на стене, поворачивала голову то так, то эдак и по-разному модулировала голос. Периодически у нее случались запои, однажды после одного такого длительного запоя Надя очнулась в шесть утра и начала звонить мужу в Москву, заявив ему, что сейчас она покончит с собой. На что муж ей ответил:
— Если надумаешь уйти из жизни, оставь телефон. Непонятно, что он имел в виду — то ли телефонный аппарат, то ли номер телефона. Надя, рассказывая об этом Марусе, опять разразилась громким смехом. Напротив их квартиры на лестничной площадке жили негры, целое семейство, иногда по субботам к ним приходили друзья, и они устраивали там церемонии вуду, тогда из квартиры слышалось заунывное пение и какие-то потусторонние звуки. А вообще они были очень веселые. Надя говорила Марусе, что они всегда улыбаются. Маруся же в тот вечер была в очень мрачном настроении и когда говорила с Надей, то все время вздыхала и повторяла: „Ужас… ужас…“ На что Надя ей потом сказала, что она пессимист. Сама Надя считала себя оптимистом, ей было уже за сорок, но она обожала „Sex Pistols“. Несколько раз она говорила Марусе, что не понимает, почему Цветаева не могла пристроиться на Западе, „ведь она же знала языки, а в то время здесь в Париже было так много разных групп и течений: сюрреалисты, символисты, дадаисты…“.
Правда, сама Надя тоже так и не смогла „пристроиться на Западе“. Начинала она как манекенщица в Америке, потом какое-то время подрабатывала пением в русском ресторане в Париже, а в последнее время и вовсе была без работы, полностью посвятив себя литературному труду.
На следующее утро Надя снова позвонила Марусе, но вместо статьи о Солженицыне почему-то предложила ей подписать письмо протеста против антинародной политики российского президента. Маруся отказалась, и Надя в ярости бросила трубку, однако вскоре позвонила снова и говорила с Марусей как ни в чем не бывало.
Вскоре Надя уехала к мужу в Москву, а Маруся осталась в Париже. Из Москвы Надя заехала ненадолго в Петербург, где у нее должен был состояться творческий вечер в зале ВТО. Присутствовавший на вечере Костя потом рассказал Марусе, что Надя, затянутая в кожаные штаны и кожаную куртку и в кожаных же сапогах на огромной платформе читала стихи о том, как кому-то в жопу засунули гранату, и она разорвалась, но вообще-то, это были стихи о любви. В заключение Надя спела хриплым голосом пару романсов из репертуара парижского ресторана, где она одно время подрабатывала. После вечера, как и положено, состоялся фуршет.
Когда же потом, Надя, Костя и курчавый молодой человек с хвостиком, Даниил, тоже парижский знакомый Нади, оказались на Невском, то Надя, явно перебрав во время фуршета, неожиданно схватила за лацкан кителя проходившего мимо юного румяного курсанта Военно-Морского училища и, прижав его к стенке, минут десять пытала его, за Ельцина тот или за парламент. „Предатель, подлец!“ — вопила она, почему-то при этом стараясь запихнуть свое колено ему между ног, а курсант весь съежился и вжимался в стенку. Наконец Косте и Даниилу с трудом удалось оторвать Надю от вконец растерявшегося курсанта. Даниил поймал такси, и Костя, которому уже все порядком надоело, с тоской подумал, что теперь ему тоже придется тащиться в другой конец города, слушать вопли… Но Даниил, пропустив вперед даму, юркнул следом и ловко захлопнул перед самым носом у Кости дверцу такси, бросив при этом на него торжествующий взгляд. Такси умчалось вдаль, а Костя в глубине души был очень признателен надиному приятелю.
Однажды Катя, желая помочь Марусе найти работу, повела ее в ресторан к арабу недалеко от ее дома, араб долго говорил с ней, осматривал с головы до ног, но отказал, очевидно, она его чем-то не устраивала. Скорее всего, ему нужна была любовница, а не официантка, а еще лучше — жена — жена будет работать бесплатно. Араб был приземистый, плотный, с черными бровями и походил на Саддама Хуссейна, от режима которого он бежал во Францию как диссидент. Маруся была рада, что он отказал ей, она вообще не представляла себе, как будет работать официанткой, тут нужен был какой-то особый склад психики. И к тому же ее очень удивила фраза Кати, которую она обронила, когда они вышли от араба:
— Я бы очень хотела, чтобы вы с ним полюбили друг друга. Маруся не знала, как это понимать, правда, Катя сразу же поправилась:
— Извини, извини, я глупость сказала.
Позже Марусе стало ясно, что Катя была не прочь ближе сойтись с Костей, она не понимала, что главная проблема для нее заключалась не в Марусе, а в самом Косте, который, общаясь с Катей, был настроен на столь возвышенный лад, что по-прежнему не замечал ее женских уловок и хитростей, а если иногда замечал, то ее кокетство выводило его из себя. Маруся хорошо знала эту особенность психики Кости, который долгие годы воспитывал свой дух, сначала в санитарах, потом в библиотеке, а потом на фабрике. Костя считал любовь пошлым чувством и относился к нему с глубоким презрением. Маруся не раз слышала от него об этом.
Пьер тоже не советовал ей идти работать в ресторан, он говорил, что она должна будет спать с клиентами, почему-то это именно так рисовалось в его голове. Пьер всегда мечтал спать не один, а с кем-то, поэтому он и другим приписывал те же желания, а может, так оно и было на самом деле.
Маруся записалась в контору, набиравшую отесс (то есть метр д отелей), которые должны были дежурить в ресторанах, на выставках или в кафе. Но утром, проснувшись, она опять почувствовала страшную скованность, ей было страшно, и она боялась идти туда, в эту таинственную контору. Похожие чувства, наверное, ощущает ребенок, оставшийся без мамы или лишившийся поводыря слепец. Она боялась шагнуть, повернуть голову, посмотреть в сторону, а взгляды прохожих причиняли ей почти физическую боль, она бы хотела вообще раствориться, исчезнуть, лишь бы никто на нее не смотрел, и лишь бы ей не нужно было ни с кем разговаривать. Но она прекрасно понимала — каким-то уголком сознания — что это вообще ведет в полное небытие и нужно, хоть и через силу, делать то, что делают обычные люди. Она надела на себя наряд, в котором по словам Ивонны нужно было явиться в эту контору — черную юбку, черные туфли, белую блузку и черный же пиджак. Когда она оделась и посмотрела на себя в зеркало — ей показалось, что она ничем не отличается от других — и в этом и было ее спасение — но какой-то незаметный перекос в углу рта или слишком напряженный взгляд или складка черезсчур плотно сжатых губ уже были как бы клеймом, наложенным на нее, и ей никак не удавалось сделать вид, что она
