Внизу зазвонил телефон, Маруся с грохотом побежала вниз по винтовой деревянной лестнице, рискуя поскользнуться и упасть, но успела. Маруся стала кричать: „Пьер, Пьер!“ Но никто не отзывался. Она не слышала, чтобы Пьер уходил, когда кто-то уходил из дому обычно звякали железные ворота, но сейчас Маруся не слышала этого звука. Она обошла весь первый этаж, заглянула даже в подвал, но никто не отзывался. Она поднялась на второй этаж и все звала:
— Пьер, тебя к телефону!
В комнате Пьера как всегда было темно и пахло чем-то затхлым, слежавшимися старыми тряпками и каким-то лекарством. Она осторожно зашла в его комнату и, продолжая звать: — Пьер, Пьер! — ощупью стала продвигаться вдоль стены. В комнате было темно, только сквозь прорези в желеных ставнях пробивался слабый свет от фонарей с улицы. В комнате никого не было.
Значит, Пьер ушел, а она и не слышала. Маруся решила на всякий случай еще заглянуть в туалет, расположенный рядом, вход в него был прямо из спальни Пьера. Она открыла дверь, но там было темно, хоть глаз выколи, потому что окно, ведущее в туалет, выходило на задний двор, где не было фонарей. Маруся уже хотела было уходить, но вдруг увидела блеск чего-то живого, и внезапно, как вспышка, увидела темные очертания фигуры, сидевшей на унитазе и молча смотревшей на нее. Ее охватил ужас и она, отступив, пробормотала.:
— Пьер, тебя к телефону… — в ответ она услышала ужасный, нечеловеческий рев. Пьер, совершенно голый, вскочил с унитаза и завопил:
— Оставь меня в покое, черт тебя подери! Имею я право побыть один или нет!
Маруся выскочила из его комнаты, ее ноги подгибались, она тихо спустилась вниз и сказала в трубку дрожащим голосом: — Извините, он сейчас не может подойти.
В ответ ей почему-то тоже испуганным голосом ответили:
— Ну хорошо, хорошо, передайте ему, что я звонил…
Это был православный священник, у которого Пьер работал, а когда он уезжал на лето, Пьер жил в его доме, чтобы никто туда не залез. Этот священник говорил обычно елейно- масляным голосом. У него был огромный дом в пригороде Парижа, трехэтажный и маленький садик за домом, а в доме были большие запасы еды. Священник этот приехал из Сербии и устроился здесь уже давно, Пьер работал у него, и тот платил ему очень мало, но зато кормил. Еще там жила сербская девушка, она смотрела за детьми священника. Девушка была худая, темноволосая, узнав, что Маруся русская, она прониклась к ней большой симпатией и даже сказала:
— Стоит сербу узнать, что ты русский, как он тебя уже любит.
Маруся уже давно чувствовала, что скоро ей придется подыскивать себе новое жилье, и это чувство постепенно перерастало в уверенность. На всякий случай она позвонила Трофимовой. Та сперва говорила с ней
очень любезно, но потом стала рассказывать о своих проблемах, о том у нее что сломалась машина, и она не сможет ее встретить, а сама она не найдет ее дом в Версале, куда она теперь переехала, что это очень сложно, однако, адрес свой она Марусе назвать не хотела, и та поняла, что Трофимова просто не хочет, чтобы она у нее жила. У Трофимовой были свои проблемы, Боря ее бросил, и она была всерьез озабочена поисками мужика и устройством личной жизни. Маруся позвонила еще и Наде, которая вскоре собиралась в Москву, она надеялась, что та разрешит ей пока пожить в ее квартире. Но та отказала сразу и решительно, и Маруся подумала, что в Париже не так просто найти жилье.
Кокошина не меньше двух раз в год наведывалась в Париж, у нее был счет в Люксембургском банке, поэтому она могла себе это позволить. Обычно она селилась в небольшом отеле недалеко от Мулэн Руж, в котором останавливались преимущественно русские туристы, приезжавшие в Париж на автобусе на два-три дня, вечерами они собирались в кафе внизу и громко обсуждали свои впечатления, причем в основном это сводилось к словам: „Ой, мы тут такое видели! Та-а-а-кое!“ Кокошина старалась экономить и не тратить денег, правда, на помойки она не ходила, зато собирала чеки в универмагах, чтобы потом получить компенсацию за якобы вывезенный в Россию товар. Ее сын Егор, белесый косой мальчик шести лет, которого она тоже взяла с собой в Париж, помогал ей собирать эти чеки, потом, разглядывая надписи на чеках, она обнаружила, что, среди прочего, вывезла в Россию пластмассовое корыто. Это ее очень развеселило. А компенсацию она получила и очень этим гордилась, так как считала, что деловой человек должен уметь извлекать выгоду изо всего. Кокошина намеревалась поднять свое издательство на новый уровень, создать нечто солидное и в то же время интеллектуальное, чтобы достичь мировой славы, к тому же она сама писала стихи и не теряла надежды когда-нибудь их опубликовать, она уже давно могла бы их опубликовать в своем издательстве, но Надя сказала ей, что так не делают — кто же публикует свои собственные стихи в своем издательстве! Помимо надиного мужа и Селина, она собиралась издать полное собрание сочинений Пушкина и Данте в кожаных переплетах с золотым тиснением, а так же сборник статей о любви какого-то журналиста, которые она прочитала в детстве в „Литературной газете“ и которые произвели на нее тогда большое впечатление. Правда, фамилию журналиста она забыла, поэтому постоянно спрашивала об этом у всех, включая Надю и Марусю, но те ничем не смогли ей помочь. Кокошина познакомилась в Париже с довольно зажиточным французом, который работал в адвокатуре, у него был свой дом, и он сразу же пригласил Кокошину к себе жить. Она согласилась, потому что это позволяло ей сократить расходы на проживание в гостинице. К тому же, она всегда хотела оформить брак с каким-нибудь французом, ведь тогда ей уже не нужно будет добывать приглашения в Париж, и она сможет путешествовать сама, как ей захочется. Но стоило ей только заикнуться о браке, как француз тут же стал крайне подозрительным, начал на нее орать, обвиняя ее в том, что она претендует на его деньги и дом, — „все иностранцы лживы и корыстны, так и смотрят, как бы что-нибудь урвать у честных французских граждан“. Кокошина потом, рассказывая об этом Марусе, уверяла ее, что он сумасшедший.
— У меня самой денег полно, — говорила она, криво улыбаясь, — зачем мне нужны его деньги?
В результате она снова переехала в отель, потому что лучше уж платить, чем жить в таких условиях.
Маруся как раз находилась в гостях у Нади, когда к ней пришла в гости Кокошина, она сразу же сбросила туфли и уселась с ногами на диван. Надя потом с возмущением рассказывала об этом всем своим знакомым: почему это она садится с ногами на ее диван! Адвокат, который привез Кокошину на машине, ждал внизу, он несколько раз, пока они беседовали, прибегал к ним, входил в квартиру и ревниво все осматривал, он заглядывал даже под диван, наклоняясь как бы для того, чтобы завязать шнурок на ботинке. Он прибегал раза три, и все три раза у него развязывался шнурок. Наверное, ему казалось, что она тут тайно встречается с мужиком. Кокошина была худенькая крашеная блондинка с перманентом, одевалась она в черное трико и белый пиджак, на шее у нее висели крупные пластмассовые бусы, выкрашенный золотой краской.
В Париже Кокошина пользовалась общественным транспортом, а в России, по свидетельству Нади, у нее был личный шофер, который бегал ей за продуктами, подавал документы на визу, таскал книги, то есть делал практически все, что хозяйка ему поручала, не выражая при этом ни малейшего неудовольствия. Когда Кокошина летела на самолете в Москву, он отправлялся вслед за ней на машине и старался успеть побыстрее. Чтобы поменять колеса на машине, ему приходилось выпрашивать у нее деньги неделю, в конце концов она давала ему деньги, но всегда немного меньше, чем нужно. В результате, она неоднократно рисковала жизнью, так как ездила на старых, изношенных шинах, и он ничего сделать не мог. В Москве шоферу снимали квартиру с тараканами, а Кокошина селилась в гостинице „Интурист“. По этому поводу Кокошина игриво говорила Наде:
— Не могу же я жить с собственным шофером, — и хихикала.
Кокошиной вообще хотелось жить где-нибудь в центре, там, где кипит культурная жизнь. Правда, покидать Витебск совсем она не спешила, так как в Белоруссии тогда еще существовали государственные расценки на жилье, и тому, кто имел определенные связи — а такие связи у Кокошиной были — можно было за бесценок скупать квартиры у старушек-пенсионерок, а потом уже
