— Мне известны абсолютно все обстоятельства. Но кроме этого, сегодня ты совершил ошибку и понес наказание. Так будет и дальше.
— Какую ошибку? В чем? — Он уже ждал боли, которая в конце концов убьет его, и желудок заранее корчился в мучительных спазмах.
— Прекрати, — перебил Темный. — Не в моих правилах объяснять. Это твоя проблема.
Голос стремительно ушел, оставив после себя пустоту, как в заброшенной шахте. Бурцев подождал, пока пульс успокоится хотя бы до сотни ударов в минуту, и открыл дверцу машины. Ледяная жуть, тисками сжимавшая затылок, выветрилась вместе с тяжелым запахом.
Через минуту он осторожно покосился в зеркало заднего обзора и удостоверился, что на сиденье позади него никого нет. И вероятно, не было.
Он был достаточно образован, чтобы не раз и не два за это время заглянуть в медицинские справочники и убедиться, что существует такая вещь, как галлюцинаторно-параноидный психоз, но к нему это не относилось. Больше того, с точки зрения врачей он был практически здоров.
И это тоже ничего не значило. В начале февраля Темный пришел к нему неизвестно откуда, чтобы получить долг, сделанный тридцать восемь лет назад, и в отчаянии, опутанный мелким ужасом, ничего не понимая в том, что происходит, и пытаясь спасти себя, он, Бурцев, предложил этому существу сделку. Семь против одного, точнее — одной, зато его собственной, головы. И начал платить.
Вряд ли на ход событий повлияло происшествие, случившееся двумя днями раньше прихода Темного, когда в подвале особняка следователя Трикоза во время сварочных работ взорвался пятилитровый баллон с ацетиленом. Слава Богу, работяг не оказалось на месте и никто не пострадал, кроме самого Бурцева, которого взрыв застал на лестнице, ведущей в гараж. Один из маршей обрушился, не причинив подрядчику особого вреда, но на то, чтобы освободить его из путаницы арматуры и бетонного крошева, ушел весь остаток дня. Он отделался ушибами. До приезда хозяина удалось устранить практически все следы, кроме единственного — в подвал начала просачиваться неизвестно откуда взявшаяся рыжая, дурно пахнущая вода.
Бурцев отыскал в бардачке плоский флакон с туалетной водой, который теперь всегда возил с собой, отвинтил колпачок и несколько раз нажал распылитель, направив его на носовой платок.
Когда ткань достаточно увлажнилась, он протер шею и лицо, устранив следы крови, а затем еще раз обработал саму бровь и кожу вокруг. В машине крепко запахло тропическими цветами и лесной сыростью. Замечательный запах, который никогда не приедался.
Теперь он мог немного расслабиться. Искать ответы на бесконечные вопросы, возникавшие один за другим, он перестал уже давно. На вопросы вроде того, что, если Темный является порождением его собственного больного сознания, зачем ему понадобилась голова архитектора Бурцева. Наверняка смерть одного из них равнозначна исчезновению другого. Но их отношения и не предполагали никаких ответов. Он знал, что обязан заплатить, и платил, шаг за шагом продвигаясь к заветной цифре. При чем же тут легкая контузия от взорвавшегося баллона, если все началось тридцать восемь лет назад?
Он медленно, через силу улыбнулся, не отводя глаз от освещенного подъезда, но улыбка вышла тяжелой и пустой, потому что за ней прятался многонедельный, невыразимый, парализующий страх…
В ту пору у него были пепельные кудри до плеч, и лет до четырех мать наряжала его в девчачьи платьица. Когда ему исполнилось восемь и он расстался с кудрями, они с матерью переехали в этот городок, потому что отец ушел, не оставив даже записки.
Городок был почти сплошь деревянный, и только несколько зданий были каменными, построенными в конце прошлого столетия. Одно из них, трехэтажный корпус педагогического техникума, располагалось по соседству, забор в забор с их двором, тесным и загаженным курами и поросятами.
Каждое утро через пролом в заборе мать отводила его в парк, точнее, остатки парка, окружавшие техникум, а сама уходила на службу. В два часа она возвращалась, чтобы накормить его. Обычно в парке никого не было — летом техникум не работал, а ворота в чугунной ограде, отделявшей парк от улицы, запирались на замок. Местный сторож знал его и никогда не прогонял.
Тот день он помнил с самого утра, потому что за завтраком они с матерью поссорились. Потом она убежала, а он, подавленный случившимся, отправился в парк и забрался в бетонную растрескавшуюся чашу высохшего фонтана, как делал всегда, когда чувствовал себя оскорбленным.
Около часа он развлекал себя тем, что сплющенной ружейной гильзой отковыривал от стенок фонтана куски крошащегося в пыль цемента, когда до его ушей донесся звук, который он не мог оставить без внимания.
Где-то истошно визжала пожарная сирена, ревели моторы, и все это постепенно приближалось со стороны улицы, ведущей вниз, к реке и рынку.
На бегу отряхивая короткие, перешитые из материнской юбки штаны, он выбрался из своего убежища и помчался к ограде, надеясь, что ничего не прозевал.
Со стороны моста, сворачивая прямо перед ним, неслась кавалькада алых, как пламя, пожарных машин. Он невольно оглянулся — где горит? — но вокруг ничего не было, кроме зелени.
Он видел багровые лица пожарных, их ослепительно сияющие каски, с наслаждением вбирал в себя запах горелой резины и бензинового выхлопа. Сирены выли, словно наступал конец света.
В конце показалась машина с раздвижной лестницей, блестевшей алюминием.
Такой он еще не видел — громадной, неуклюжей и в то же время сказочно притягательной.
В следующее мгновение видение исчезло, оставив за собой розовую завесу пыли.
Он подпрыгнул, уцепился за чугунную решетку и прижался к ней лицом, чтобы не упустить хотя бы хвост колонны, но сирена трубила уже за два квартала, удаляясь к шелковому комбинату.
Его охватило разочарование. Все произошло слишком быстро. Стоя на чугунной завитушке ограды, он свесил ногу в сандалии, чтобы спрыгнуть на землю, но вдруг понял, что не сможет этого сделать. Потому что сам он был по одну сторону ограды, а его голова — по другую.
Он попробовал осторожно вытащить голову обратно, но ничего не вышло.
Она не проходила. Сандалии скользнули, и теперь он почти висел на одних руках, отчаянно вращая головой и обдирая худенькую шею. Самое скверное, что прямо под его подбородком проходила чугунная перекладина, не позволявшая спуститься ниже и дотянуться хотя бы носками до земли.
Через десять минут он прекратил всякие попытки, осознав, что от них его положение только ухудшается. Нужно экономить силы. Если он отпустит решетку, то перекладина попросту задушит его. Рано или поздно кто-нибудь пройдет мимо и выручит.
Первый прохожий появился, когда он перестал чувствовать свои руки.
Перекладина все сильнее упиралась в подбородок, так что он едва мог окликнуть его.
— Дя-енька! — прохрипел он. — По-оги, дя-енька!..
Прохожий в синем пыльнике без единой пуговицы внимательно посмотрел на него из-под круглых мутных очков без оправы, делавших его глаза огромными, как у окуня, и строго заметил: «Не балуйся, мальчик! Что еще за дурацкие штуки!»
После чего, сутулясь, пошагал дальше, не замечая, что шнурок его башмака развязался и волочится по тротуару.
Теперь его тело удерживалось на весу только подбородком и поминутно соскальзывающими с неровной завитушки ногами. Руки свела судорога, и толку от них не было. Прежде чем в первый раз потерять сознание, он услышал, как громкоговоритель-колокол на рынке торжественно провозгласил: 'В Москве полдень.
Вы слушаете последние известия', — и понял, что никакой надежды на мать нет. До двух ему не продержаться.
Уже откатываясь в темноту, он почувствовал нестерпимую резь внизу живота. Теплая жидкость побежала по бедрам, вдоль икр, скапливаясь в сандалиях…
Сторож техникума обнаружил его через полчаса. Мальчик не отзывался, и старик приплелся взглянуть, что он делает так долго на решетке ограды. Тело мальчика висело неподвижно, и когда перепуганный сторож сообразил, что случилось, он подхватил его снизу, чтобы освободить горло, и так и остался стоять, не рискуя отпустить пацана.
До сих пор не ясно, почему его позвонки выдержали это испытание. Сторож стал звать на помощь, подошел один прохожий, потом другой. Скоро собралась небольшая толпа, преимущественно женщины,
