Школы Женечка, впрочем, достигал не часто. Иногда присутствовал на первых двух-трех уроках, но потом все равно сбегал. Нет, ему там не было одиноко, кое-какие приятели у него завелись, но их привлекали в основном уроки физкультуры, точнее – одна из одноклассниц на этих уроках. Звали ее Танечка Шагина. Для прыжков и бега она переодевалась в очень короткие, облипавшие ее попку трусики и в легкую майку, из которой торчали созревшие к ее четырнадцати годам груди. Судя по всему, ей нравилось, когда однокашники мяли и щупали ее в раздевалке. Заставши однажды такую сцену, Женечка побледнел, выскочил в коридор, его чуть не стошнило.
Он бесцельно шатался по городу, бездумно петлял, достигая блаженной пустоты и отрешенности. Дышал сладким паром мокрых осенних листьев, которые дворники-татары не успевали убирать с тротуаров и мостовых: осень стояла пышная, теплая, яркая. Но однажды Женечка откопал в бабушкиной, точнее – дедовой, библиотеке Путеводитель по Москвъ тысяча девятьсот девятого года. Одна дарственная надпись чего стоила «Глубокоуважаемому постоянному и неутомимому руководителю Графу Юлию Павловичу от искренне преданного ему», и – подпись неразборчива. Под надписью пометка 1913 г. 19ое. Почерк ровный, с росчерками, как бы с намеком на каллиграфию, так учили писать пером в классических гимназиях, смысл подхалимский. Бабушка, усмехнувшись, сказала, что в двадцать третьем, что ли, году дедушка выменял этот том на рынке на целую селедку, полученную им в пайке Наркомата путей сообщения. «Помню, я, молодая жена, очень плакала, потому что мы ведь голодали…»
В конце путеводителя шел перечень семнадцати московских музеев и десятка картинных галерей. А также восхитительные объявленiя, от них шел запах другой страны, той, из которой его, Женечку, так безжалостно исторгли: придворные поставщики Е. Л. и Ф. Вишневские. Москва. Нъмецкiй рынокъ. Фабрика художественных изделий. И подросток решил, что, останься он там, где по его глубинному ощущению и должен был бы быть, он купил бы у семейки Вишневских настольную лампу на витой бронзовой ноге и с зеленым колпаком и вступил бы в партию кадетов. И. П. Хлебников, придворный поставщик, иконостасы, царскiя врата, хоругви, главы, раки, паникадила, престолы, кресты, решетки, гробницы. Или: братья Аксерио, производство искусственного мрамора. А вот еще: Мюръ и Мерилизъ предлагают установить водопровод и канализацию. И чем эти самые мирные Мюр с Мерилизом помешали безжалостным большевикам, которые заменили их Торговый дом на ЦУМ, где хоть что-то стоящее можно лишь достать из-под прилавка. Четырнадцати лет в своей записной книжке Женечка записывал, что эксперимент советской власти провалился, что видно на каждом шагу. Замечу, это записывалось советским школьником из интеллигентной семьи за несколько лет до появления в свет ГУЛАГа. Впору было разрыдаться: где И. П. Хлебников, где братья Аксерио, где Мюр и Мерилиз, хорошо, если успели смотаться в Париж да хоть в Константинополь или вовремя умереть, не дотянув до Соловков.
Вооружившись бесценным путеводителем, Женечка тщательно утвердил ежедневный маршрут. Теперь от их дома его дорога вела до Лермонтовской. Там он переходил Садовое к метро, поворачивал налево, до Кировской. Поболтавшись здесь, отправлялся на бульвар, шел до Покровских ворот и по Покровке возвращался на Садовое. И, как всегда прилежно, занялся самообразованием, изучая родной город, от которого осталось на удивление немало.
У метро «Красные ворота» на Земляном Валу действительно должны бы быть Красные ворота, но их не было. Женечка не знал, что тридцать с лишним лет назад их снес Лазарь Каганович вместе с церковью Трех Святителей, расширив тем самым Садовое кольцо, – при Мюре и Мерилизе про Кагановича еще было не слыхать. Кировская осталась, но должна бы называться Мясницкой. Конструктивистского дома на ногах работы Корбюзье во времена путеводителя тоже, конечно, еще не было, зато на Кировской справа сохранился магазин, в который по воскресеньям тетка с детских его лет водила Женечку, как в музей. Пока тетке мололи кофе «Арабика», другого она не пила, пока она покупала для бабушки на вес особый, красный, китайский чай, Женечка лицезрел драконов и змей, вившихся вокруг золотых колонн, восточные фонарики и на красном фоне бесконечный охровый орнамент, за которым не уследить глазу. Кофе пах пряно и дразняще, к этому запаху примешивался горький шоколад и корица: так, наверное, было здесь и в добольшевистские времена, и на грязную советскую улицу не хотелось выходить. Понятно, отчего напротив, на месте Почтамта, жил некогда светлейший князь Меншиков, хоть ни чая, ни кофе тогда здесь еще не давали.
Меншиковский дворец разрушили, конечно, но не сразу, зато по другую сторону будущей Кировской площади построили доходный дом Страхового общества «Россия» с часами на башне. Свернув на бульвар по выжившему имени Чистопрудный, Женечка, если верить путеводителю, оказывался как бы в Европе, но сколь не оглядывайся нынче – нет Европы, одна Советская энциклопедия. На пруду плавали утки, и Женечка не мог знать, что скоро прочтет книжку «Над пропастью во ржи», а еще через тридцать лет, как и неврастеник Холден, которому было столько, сколько Женечке сейчас, будет кормить уток на пруду Центрального парка. Европа кончалась Покровскими воротами, так этот перекресток по-прежнему назывался в память о некогда стоявших здесь на пути к Кремлю воротах. На Покровке, тоже сохранившей своей имя в отличие от ее продолжения Маросейки, стояли, как и при придворном поставщике Хлебникове, дворянские особняки, отведенные под ЖЭКи, СУ и другие, даже более благородные конторы, в которых, впрочем, вряд ли заседали потомки бывших владельцев… И хоть Женечка шел неторопливо, время бежало еще медленнее, и до желанного уже водворения домой было очень как далеко. Тогда Женечка покупал билет в кинотеатр «Встреча» на последние деньги, сэкономленные от школьного завтрака, и выпить лимонада в буфете в ожидании сеанса оказывалось не на что.
Можно прикинуть, что именно мог смотреть Женечка в рядовом московском кинотеатре того времени. Меню было небогато. В тот год на экраны попала вполне идиотская лента «Семь невест ефрейтора Збруева», авторы рекомендовали фильм комедией, однако этот самый ефрейтор казался грустным и туповатым евнухом, было не смешно, напротив – ефрейтора было жаль, по цензурным соображениям он никак своими невестами воспользоваться не мог. Шел также фильм «Начало». В этой картине фокус был в том, что одну очень некрасивую, похожую на поломойку в их школе девушку, работницу мебельной, что ли, фабрики, утвердили в кино на роль героини из самой толщи французского народа Жанны д’Арк, что, вообще говоря, было мифом – Жанна была благородного происхождения. Непросто было проникнуть в замысел авторов. Он заключался, возможно, в том, что в нашей прекрасной стране некрасивых девушек не бывает, потому что внешняя неказистость искупается в них богатством душевным, кто бы сомневался. А может быть, в ином, в том, что подлинные таланты у нас водятся и в рабочих общежитиях, и на стройках комсомола. «Белорусский вокзал» тоже оставлял впечатление тоскливое, какой-то жалостливой убогости коммунальной, провинциальной советской жизни, в которой всё в прошлом: и молодость, и подвиги, и слава… Но вот за долгое ерзанье в неудобном кресле Женечка однажды был все-таки вознагражден – вполне случайно он посмотрел подряд две серии «Короля Лира».
Дома он тут же перечитал трагедию, а назавтра побежал пересматривать фильм. Оказалось, когда он читал Шекспира лет в двенадцать, от него многое ускользнуло, а сейчас – сейчас он гораздо больше понял. Странно, но ему показалось, что «Король Лир» – больше для чтения, упоительного чтения, чем для драматической сцены, всегда пошловатой. Уж если и ставить эту трагедию, то в опере, настолько в ней все обобщенно. Скажем, одной краской намечены Гонерилья и Регана, обе тупые и злобные волчицы, ну, как Женечкина учительница географии: в кино актрисы, играя ноздрями, изображали звериные наклонности своих героинь. А правдолюбивая ангелоподобная Корделия, которая говорит сама про
