этот звон потаенного града.
Путникам показалось, что и они слышат и уже почти у цели. Что ж, душою наши герои и впрямь чуть походили на не совсем повзрослевших детей. Князь перекрестился, и Семен перекрестился вслед за ним.
Друзья не спрашивали у провожатой, куда она их ведет. За ее муки они, как принято в нашей мрачноватой, но такой доверчивой стране, глубоко к ней прониклись. Тропинка шла по холму над кладбищем.
— Слышите, о чем они говорят? — спросила шепотом девушка Надежда, внезапно остановившись.
Читать-то они об этом читали у Достоевского и Алексея Константиновича Толстого, но сами до сих пор не слышали, как разговаривают погребенные покойники.
— Кто? — тоже шепотом спросили спутники на всякий случай, сами уж догадавшись обо всем не без трепета.
— Мертвецы.
Прислушались. Покойники переговаривались едва слышно.
— Это кто? — спросил женский голос.
— Я, — отвечал мужской.
— Ты взял свечу?
— Помилуй, какая ж свеча под землей, Варя, — отвечал мужской голос.
— А режиссер прибыл?
— Не знаю…
— Глупая какая-то могила. Везде щели, крышка гроба скрипит, — тихо пожаловалась та, кого некогда звали Варей. — Ты здесь?
— Куда ж мне теперь… Я здесь.
— У тебя дует?
— Дует… Прилично закопать не могут.
— Ну, вот и кончено! — сказала покойница Варя. — Как здесь у нас тесно. И пусто! Надо бы чем- нибудь прикрыть эти голые доски. Какие-нибудь рамки… картинки… а то посмотри, как неуютно!
— Тебе нездоровится?
— Да нет, теперь-то я здорова. Теперь не стану болеть. А вот и режиссер. Подвезли, наконец.
— Вы скучали без меня? — отозвался третий голос, тоже принадлежавший мужчине. — Приятно знать это!
— Ничего не могу понять, — шепнул наверху Князь Надежде.
— Тише. Сейчас пьеса начнется!
— Вас ищет какой-то человек, — подсказал режиссер, — очевидно, только прибывший. Тьфу ты, нашел в кармане выходного костюма лишь обрывки драмы. Полный текст остался в рабочей куртке. А вы помните слова?
— Вероятно, это мой дядя, — сказал первый мужчина. — Вот еще! Ты думаешь, мне будет приятно лежать с дядей, которого я почти не знаю? Я не видал его лет десять.
— А вот вы немножко рисуетесь вашей прямотой. Рисуйтесь же! Смотрите только, роль прямого человека — трудная роль. Чтобы играть ее, нужно иметь много характера…
— А он хороший режиссер? — не выдержал и опять спросил Князь, отчего-то тревожась.
— Плохих не хоронят, — сказал Семен. И от страха, верно, пустил газы. На кладбище все смолкло.
— Эх, — сказала Надежда и присела на пень. — Сбили пьесу. Будем ждать, может, еще заиграют.
И действительно, через пару минут из-под земли послышался негромкий голос:
— А вы не были на спектакле? Юлия Филипповна восхитительно играла… Она — талант! Отрежьте мне голову, если я ошибаюсь!
— Теперь, — усмехнулся кто-то, — без головы-то будет лежать неудобно.
— А здесь что же, вовсе чай не пьют? Многоуважаемые! Будьте великодушны, дайте чаю и закусить. И котлет и всего прочего, им подобного… Жду!
— Отвыкайте теперь от дурных привычек, — сказал мужчина. — Какие вам здесь котлеты.
И опять женский голос:
— Мне почему-то здесь грустно. Иногда вдруг как-то… ни о чем не думая… всем существом почувствуешь себя точно в плену. И все как-то несерьезно живут… То есть несерьезно не живут.
— Здесь я согласен, — одобрительно пробормотал Князь, — жить надо так, чтобы, когда ты умрешь, многие вздохнули с облегчением.
Под землей послышалось дребезжание чайной посуды.
— Неплохо устроились, — прошептал Семен. — Они там и водку пьют?
— А мне вот хочется уйти куда-то, где лежат простые, здоровые люди, — продолжил женский голос.
— Вероятно, вот-вот принесут Прогибина.
— Не люблю я его писаний: пусто, скучно, вяло.
— Я видела его однажды на вечере… я была юна тогда. Он вышел такой крепкий, твердый. Непокорные густые волосы, лицо — открытое, смелое, как у Максима Горького.
— Совестно как-то, неловко, не понимаешь, что же будет дальше? То есть понимаешь, что теперь уж ничего не будет…
Вмешался еще один женский голос:
— Там наверху такая чудесная ночь! А вы лежите тут, и у вас пахнет угаром. В лесу так тихо, задумчиво, славно! Луна — ласковая, тени густые и теплые… Я все рассмотрела, пока меня сюда несли.
— Все брюнеты, — сказал мужчина, гремя посудой, — рано женятся, а метафизики слепы и глухи. Очень жаль. Я метафизиков читал, вызывает тошноту и головокружение.
— Как душно здесь! На даче я открыла бы дверь на террасу… Но подожди, кажется, в лесу притаился кто-то недобрый.
Слушатели затаили дыхание.
— Держись, Мишка, — прошептал Семен, но и сам дрожал.
— Дети. Когда я думаю о них, у меня в груди точно колокол звучит. Дети, дети, скоро и им умирать. А пока живы, все спрашивают, и это страшные вопросы, на них нет ответов ни у меня, ни у вас, ни у кого! Как мучительно трудно быть. Давайте чай пить. Там наверху восходит солнце и заходит, а в сердцах людей всегда сумерки. Смотрите-ка, кажется, из леса вышли люди. Лица, правда, немножко нервные.
— Разве у нас нервные лица? — озадаченно спросил Князь.
— Подогреть ли самовар?
Все покойники заверещали хором:
— Пожалуйста… и поскорее. Загробная жизнь хороша именно своей бесцеремонностью.
— Как теперь стали часты семейные драмы. Я ухожу гулять.
— Она оторвала мне рукав у тужурки — вот и все!
— Нужно быть искренней с детьми, не скрывать от них всегда страшное лицо правды! Ведь что такое была жизнь? Она нависала над тобой, как бесформенное чудовище, и вечно требовала жертв. И жадно пила кровь человека.
— Нет, я против этих обнажений! Чай? Нет. На ночь не пью.
— У вас лицо осунулось.
— Землетрясения, граммофоны, инфлюэнца. Да, все это было… а теперь ничего вот нет, ничего и никого, сыро. Разве только музыка способна изобразить красоту и величие моря.
— Господа, мальчика такого не приносили? В соломенной шляпочке, беленький.
— Не видали. А пока идемте чай пить. Но ловко ли это в нашем положении?
— Приятный паренек. Славный, только вот — кривляется…
— Ничего, здесь это пройдет.
— Лежат тут какие-то полоумные, ищут мальчиков.
