Степанов и Князь

руководить дамским коллективом, мигом теряют все феминистские склонности и гендерные предрассудки.

Раздался телефонный звонок.

— Да, Григорий. Нет, Григорий. Не могу говорить, Григорий, у меня гости. Какие-какие, не дури, Григорий. — И она дала отбой.

— Это так, один здешний милиционер, — пояснила она с досадой и напускной небрежностью, — проверяет, все ли в порядке в моем кооперативе.

— Расскажите же нам о себе подробнее, Майя, — предложил Семен слишком сладким, кошачьим голосом, наверное, решил вздремнуть под сурдинку. Умному же Князю звонок милиционера не понравился.

И Майя решилась и рассказала. Вот этот незамысловатый рассказ.

Начала она с детской, чуть жалобной интонацией — так бывалые женщины излагают свою обширную биографию, когда хотят расположить к себе слушателей:

— Жизнь, вы помните, не всегда была такая поганая. Прежде было мало продуктов, но все пели и ходили в туристические походы. Как писал один мой давний знакомый поэт, Ах ты, русская душа, / Нет тебя чудеснее, / Даже чёрте чем дыша, / Выдыхаешь песнею. Он был из Новгорода, не знаю — умер ли. Начну с начала. У мамы с женской школы осталась подруга Лида Гончарова. Ее дразнили Натальей Николаевной, а учитель физкультуры — они называли его мучитель — говорил о себе по-пушкински, когда Надя прыгала через коня, что, мол, огончарован. В школе ее звали Гонча. Она жила на Поварской, ближе к бульвару. Вы знаете Поварскую, потом она была Воровского, теперь вновь Поварская. В жизни у Гончи было четыре мужа: первый из прокуратуры, второй замдиректора авиационного завода, про третьего скажу отдельно. А последний ее муж был на десять лет младше, тут она была счастлива, он умер первым от полиомиелита. Сама Гонча никогда не работала и умерла от рака желудка. У нее был музыкальный слух, но музыке она не училась, отец рано умер, и денег не было. У моей мамы тоже был слух, ее учили играть на виолончели. Но когда отец, журналист и переводчик, ушел из дома и женился на молоденькой, от виолончели отвалился гриф и осталась одна дека. В детстве там жили мои куклы. Отец позже тоже умер от обширного инфаркта, когда я уже закончила институт. С первым мужем тогда я уже разошлась — у меня ведь тоже был первый муж. Предпоследним мужем Гончи был писатель Прогибин, вы не знаете, но тогда его все знали. Он тоже умер, но в старом возрасте, и после Гончи он еще два раза женился, зачем-то на поэтессах. Вам интересно?

Слушатели усердно закивали, а встрепенувшийся Семен, воспользовавшись паузой, глотнул самогонки с цедрой.

Майя продолжила:

— Я по жизни мужчин слушала, они нет-нет да и скажут что-нибудь дельное. Я от них больше узнала, чем за все пять лет в полиграфическом институте. О подругах этого не скажешь, они — про мужиков, а я про мужиков и сама все знаю. В первый раз я вышла замуж в конце второго семестра девочкой. За сокурсника. То есть сначала он меня соблазнил и я потеряла девственность, а потом вышла, это было заветное правило у девушек нашего возраста — выходить замуж за первого. Он, кстати, тоже хотел быть художником, а теперь, кажется, детский писатель. Додофеев, может, слышали?

— Додик! — в один голос воскликнули слушатели — даже Семен проснулся. — Вот те на! Ну надо же… Вот совпадение, ядрена корень! Да-да, у него ж до Ирки еще жена была, как же, как же. Майя, точно — Майя!

— Эх, Мишка, жаль все-таки, мы его с собой не взяли.

— Во-первых, с тех пор как он впервые увидел свою жену на эскалаторе метрополитена, он двадцать два года так счастливо женат, что уже не может пуститься в путь, — сказал Князь рассудительно. — И потом, сейчас он в кои веки взялся за серьезную работу. И было бы неверно его отвлекать.

— Это он серьезно женат, — поправил Семен товарища, — а работает он через пень колоду. Правда, закончил большое полотно Приход слесаря в антураже репинской Не ждали. И картину Перелет Чкалова через Альпы в духе раннего постконцептуализма. А сейчас трудится над композицией Врубель и Демон в публичном доме. Он настаивал, что в сумасшедшем, но удалось его переубедить: в борделе точнее и душеподъемней. Что ни говори, кум, а вон, оказывается, сколько у нее, у майи, всего за пеленой.

— Вот ведь, как мал мир, — всё восклицала хозяйка, не реагируя на ведические намеки. — Как мал и как тесен! Помню, в Голландии я встретила подругу детства Машку, хотя, казалось бы, что Машке делать в Голландии. И вас едва увидела, тотчас почувствовала что-то близкое… Додик был хороший. До сих пор иногда звонит, когда развязывает.

— Он всем звонит, когда развязывает, — подтвердил Семен. — А когда завязывает, не звонит. Ни в ком трезвый не нуждается. Потому, раз человек в завязке, зачем ему друзья, выпить-то он не может. — И он глотнул.

— Но, Майя, продолжайте, мы вас перебили, — веско напомнил воспитанный Князь.

— Я про то, как первого своего мужа потеряла. — Голос ее набирал силу и взрослую глубину. — Когда моя бабушка умерла от инсульта в восемьдесят лет, мама тоже заболела — туберкулезом. Я уж думала, всё, сирота. Но мама выкарабкалась. И отец повез ее на поправку в Крым. И я поехала: маме уход был нужен. Додофеева тоже звали, но он уклонился.

— Действительно, — понимающе вставил Семен, — что ему делать на море с женой и с больной тещей.

— Да, остался в Москве на свободе, я ведь знала, какой он любитель на стороне поразвлечься.

— Этого не отнять, — согласились благодарные слушатели.

— И надо ж было такому случиться, что в Коктебеле, в Доме творчества, как раз в это время жил прежний муж Гончи, писатель Прогибин. Они с отцом хорошо были знакомы, во времена Гончи была одна компания. На радостях от такой чудесной встречи они, конечно, взялись выпивать. У Прогибина в номере. Жара. А они отчего-то пили не холодное вино, а теплую старку. И мне наливали. Что ж, отец даже в Домжур любил меня с собой водить, выдавал за молоденькую подругу. Пили старку из купленных в художественном салоне керамических стопок, черных изнутри, говорили, конечно, о бабах и о литературе. И, поскольку оба были сильно давши, меня в расчет не принимали. Но я сидела рядом, что-то клевала со стола и была свидетельницей такого признания писателя. «Старик, — вдруг сказал дядя Юра отцу (я его еще по школьной привычке дядей Юрой звала), — я ведь был влюблен в твою Ленку. (Это, значит, в мою мамашу.) Но, — говорит писатель, — сохранил ее для тебя». Врет, думаю; наверное, она ему не дала, очень уж отца любила.

Тут голос рассказчицы посуровел, как бывает у поживших женщин, когда они вспоминают полузабытую историю своей нелегкой половой жизни.

— И вот этот самый дядя Юра Прогибин вдруг обнаружил мое присутствие и так пристально на меня поглядел, что у меня, как это называется, поплыло перед глазами. А я, надо сказать, в молодости на мать была похожа. Тут же встала, сказала, что пойду ее проведать, а сама на пляж, разделась и голой залезла в море, чтоб, значит, после старки охладиться. В те далекие годы застоя, не знаю как сейчас, по ночам все бабы голыми купались… Ну, чего говорить, мужик и есть мужик, отпетый был и ушлый, уже через пять минут шасть за мной в волну. Все было прямо в воде. Я тогда и не знала, что любовью можно заниматься во всех трех средах. Сильный был мужик. Немолодой, а был у него тугой, как резиновый шланг, и твердый, что железный лом. Видно, хотел меня очень, светлая ему память.

Тут она перекрестилась, вышло как-то двусмысленно.

И тоже выпила.

— Додофеева я сильно любила, — сказала она веско, — но еще не умела изменять, а быть неверной надо долго учиться. Как вернулась, во всем покаялась. Мне хотелось, чтоб он знал: не одному ему бл… ствовать. И вообще — хотела увидеть, как он отреагирует. Он и глазом не моргнул, но скоро я почувствовала: прежнего уж не будет… Потом-то у меня… Помню, когда мы с мужем жили в Голландии, пошла я рано утром за сливками…

Она посмотрела на своих слушателей, не решив еще, пускаться ли в дальнейшие подробности и заманчивые откровенности: гости мирно дремали, привалившись друг к дружке.