Выражение бесстрастное.
Губы сжаты в твердую складку.
Резко очерченный треугольник скул, сверху подсвеченный, делал взгляд его черных глаз пронзительным, зорко выхватывающим из полутьмы и последние мелочи, словно чего-то ищущим или ждущим…
— Ну, здравствуй, — проговорила женщина наконец.
— Здравствуй, — выговорил и казах.
— Садись к столу, коли пришел, чаю выпей.
Женщина выговорила это словно торопясь, громко и резко, отчего приглашение делалось и еще грубей. Гость, однако, тон ее пропустил мимо ушей. Только сам смысл дошел до него. Он едва заметно склонил голову, приложил правую руку к груди — нагайка мотнулась в воздухе и улеглась, — неторопливо поднялся на ноги.
На нем оказался засаленный куцый пиджачишко. Брюки, заправленные в сапоги, пыльные и стоптанные, приспущенные гармошкой, были широки, тоже пыльны, вздувались вокруг коленей полосатыми пузырями. Подсев к столу на придвинутый для него складной походный стул, он положил нагайку возле себя на клеенку, безмолвно принял в обе руки налитую до краев кружку, не поблагодарил ни кивком, а лишь сумрачно изогнул блестящие брови.
Все смотрели на него настороженно.
Гость медленно поднес кружку к губам.
Складной стул скрипнул.
С непривычки сидеть таким образом казах пошатнулся, с трудом удержал равновесие — горячий чай плеснул на отворот пиджака, — быстро поставил кружку на стол, торопливо отряхнул руки.
Все засмеялись с облегчением. И женщина сказала:
— Ну, ты шутник, как видно. Эдак и напугать можно тех, кто послабонервнее. Хоть стучался бы…
Казах улыбнулся глазами, взглянув на нее.
Скорее всего, он не понял ее слов. Он не спеша и поочередно вытер пальцы о пиджак на животе, уселся поустойчивее, покачался из стороны в сторону и поводил бедрами, проверяя, не будет ли подвоха со стороны стула впредь, как ни в чем не бывало снова взял в руки кружку.
— Здесь живешь? — спросила женщина.
Казах сделал сперва мелкий глоток, прислушался, а потом кивнул головой, с которой и не подумал снять высокую шляпу.
Был он давно не брит. Может быть, поэтому в неверном мерцании ламп казалось, что его глаза особенно ярко светятся.
Все наблюдали за ним снова молча. Он спокойно пил.
Были слышны лишь его причмокиванья да кипение мотыльков, бьющихся с улицы в обвислую марлю на окне.
— Хорошая, — произнес казах и ткнул в сторону богомола, о котором все позабыли сейчас, не пальцем, а целой щепотью.
— Ты его — как девку, — хмыкнул пожилой, но казах не обратил внимания.
— Хорошая, — повторил он упрямо. — Кошара — хорошо.
— Это почему? — вмешался тот, знаток богомолов. Гость поводил блестящими глазами, будто на потолке был ответ.
— Мухи ест, — загнул он палец, — все ест. — И загнул второй.
— А я что говорил!
— Змея ест, — закончил казах, загнул третий палец, удовлетворенно вздохнул и вновь обратился к чаю.
— Змеи их едят, наверное, — предположил пожилой, недоверчиво на казаха глядя. — А то ни хрена не понятно, змеи-то здесь при чем?
— Все понятно, — оборвала пожилого женщина, — бывает, птицы поднимают богомолов и бросают сверху на гнездо, если змея подбирается. Может, и неправда, конечно, но я, кажется, читала где-то.
Все снова обернулись к богомолу.
Трудно было поверить, что богомол, такой, видимо, беззащитный, способен на подобную доблесть.
— Так где ж ты живешь? — повторила свой вопрос женщина.
— Там юрта, — указал казах подбородком прямо перед собой, — близко, да.
— Один?
— Жена есть, дети есть.
— Странно. Раньше не видели тебя. Ни у колодца, ни так… Овец пасешь?
— Чабан, да.
Чай остыл.
Кто-то чиркнул спичкой, прикуривая.
Всем хотелось услышать, наверное, зачем, собственно, казах пожаловал. Но прямо не спрашивали, дожидались, видно, пока сам скажет.
— А отара где? — спросил пожилой.
— Там отара, — ответил без задержки казах, но на этот раз окончательно неопределенно.
У него была манера долго и отчетливо смотреть на собеседника, потом вдруг отводить глаза. Будто он сперва проверял какую-то свою догадку и, убедившись, что не ошибся, тут же принимался думать о другом.
— Овец пасешь, — заметил пожилой, — это хорошо. В совхозе работаешь?
— Совхозе.
— А сам откуда? — спросила женщина. — Где зимой живешь?
— Беш-Булак, — ответил казах кратко.
— А к нам на днях овца забрела, — вдруг вставил тот, кто во всем разбирался и говорил зачастую насмешливо. — Может, твоя?
Все насторожились.
Казалось, казах отметил это. Он коротко взглянул на собеседника, а тот уставился на него, хитро посмеиваясь.
— Баран, баран приходил, — показывая руками, пришел на помощь пожилой.
— Баран?
— Ну да. Только дурной какой-то, больной, что ли.
— Из твоей отары, может? — добавил насмешливый.
И пожилой:
— Знали бы, где ты живешь, мы б тебе сказали, что отбилась, мол, овечка…
— Там отара, — беспокойно стрельнул глазами казах.
— Тогда порядок. — И насмешливый иронически подмигнул пожилому. — Мы ее сперва хотели на шашлык пустить, но очень уж худа была. Так и пошла мимо нас и дальше — своей дорогой.
— Она дом знает, так найдет.
— А если не твоя, тем лучше. Пусть гуляет. — Они словно дразнили казаха.
Женщина же слушала разговор с неудовольствием. Едва насмешливый замолчал, она вернулась к прежней теме.
— А я твой кишлак знаю, — повернулась она к казаху, но бросив на пожилого, который еще что-то хотел добавить, резкий взгляд. — Беш-Булак — это Пять Ключей, так переводится? Странное название…
— Куда пошел? — спросил казах, переводя глаза с одного на другого.
— Слушай ты их больше! — вмешалась женщина. — Смеются они. Шутят, понятно? А ты и купился. А вы тоже: овцу придумали. Какая овца? Человек в гости пришел, а вы…
— Шу-тят, — повторил казах довольно угрюмо и качнул головой. Но облачко недоверия так и осталось в его больших глазах.
— Вот и я говорю: странно вы поселки называете. — Женщина сейчас повысила голос и говорила
