Если напрячься, то в гуле этом можно было различить и кое-какую дробность, какое-то неверное шелестенье и шуршание, потрескивание и позваниванье, так что ровным и гладким он был только на первое вслушиванье. Однако — и это было ясно сразу — он не имел никакого, ни причинного, ни следственного, отношения ко всей этой небесной пиротехнике, к полыханью зарниц, на фоне яркой и глубокой черноты неба, никак не объяснял ее, напротив, делал происходящее еще более чарующим, еще более пугающим.
Лишь выйдя за ограду двора из-под защиты стен, можно было понять причину этого подземного и устрашающего рокота. Это ветер задул теперь настолько справно, что вся пустыня буквально зашевелилась. Мелкая галька, камешки покрупней, пыль и песок, обрывки сухих листьев больших вонючек, палочки саксаула, перышки и сухие стебельки, катышки помета и комочки словно чего-то живого — ничем ветер не побрезговал, все волок и тащил куда-то, потряхивая и побренькивая, тащил без видимой надобности, с жадностью и упорством. Могло показаться, что разворовал он тысячу птичьих гнезд, однако пока весь этот мусор катился низом, а воздух оставался чист, прозрачен, даже влажен, коли сравнить его с дневным, конечно, а не с морским бризом.
Напор у ветра был неистощим.
Страстно вцепился он в пышное платье Воскресенской — в его объятиях она вся скомкалась и зашуршала, — не медля попытался оторвать подол, а там унести к себе, куда-то в сторону колодца, но с похвальной скромностью и быстротой она успела поймать юбку двумя руками и сжать вокруг колен.
Тогда ветер пошел буянить. Вырвал из губ и мигом превратил в бесноватое скачущее красное насекомое, унесшееся диковинными скачками во мглу, Мишину сигарету. Тетю Машу схватил под косынкой за волосы и хорошенько отодрал. Даже на Володины редкие ниточки позарился и принялся алчно трепать, а уж при виде косм парня и вовсе ополоумел.
Впрочем, парень еще с ним спорил. Выйдя последним, он на зарницы глядеть не стал, а торопливо прокачался в сторону, согнулся пополам и крикнул ветру что-то настолько вздорное, должно быть, что тот мигом плюнул в темноту какой-то жидкой и вонючей дрянью. Парень и тут не угомонился, пытался добавить, да больше не выходило; тогда он повернулся лицом к летящему воздуху, голову запрокинул, рот раскрыл, словно что-то орал беззвучно, и стоял так, а ветер приподнял его за лохмы и отмолотил по щекам.
Одного шофера ветер, видно, не трогал, если не считать тех брызг, конечно, что вырвались из-за угла дома, едва шофер зашел туда…
— Черепахи! — послышался тогда из темноты истошный Мишин голос. — Расползлись, благодарю их мать!
На крик проследовал по ветру шофер. Картина разорения была беспримерной. Лист фанеры, укрывавший террариум и препятствовавший побегу, был искорежен и отброшен прочь — и это невзирая на то, что Миша, прежде чем сесть за стол, водрузил сверху дополнительный заметного веса камень. Черепахи и впрямь не было ни одной, а только издевательски светились и там и сям белые фосфоресцирующие потеки и лужицы, единственный привет, на который у бедных созданий хватило фантазии.
— Да! — полезли оба в головы.
— Так ведь новых соберем? — предложил шофер.
— Этих жаль, — мрачно отвечал Миша.
— Да что ты, ей-богу! Хотя постой, уползти они далеко не могли, как думаешь?
— Могли.
— Не-е, давай осмотрим…
Шофер попятился, что-то металлически лязгнуло, он пошатнулся и, примерно матерясь, грохнул наземь. И вдруг заорал радостно:
— Бак! Ядрена вошь, это ж бак сковырнуло! Вона!
И верно, всякий теперь мог удостовериться, что грома никакого не было, грозы и не намечалось, а только душевой бак, побежденный безжалостным ветром, поверженный, лежал с шофером рядом на земле.
— Упал все-таки, — приговаривал тот любовно, приобняв бак и похлопывая его по мятым бокам. — Я ж говорил!
Все столпились вокруг него. Вздыхали облегченно, подталкивая друг друга локтями.
— Я ж говорил, — все приговаривал шофер умиленно, — вон оно как.
— А Людка-то, Людка-то — так и поверила, а? — трясся от смеха Миша. — В примету поверила.
Кажется, даже Володя испытал облегчение, крутил головой и улыбался, распялив и без того широкое, от еды и водки обмякшее лицо.
А уж повариха была рада общей радости.
— Вот и хорошо, — повторяла, — вот и хорошо, что не на голову никому…
Зарницы меж тем полыхали.
И все вместе: неспокойствие неба, растревоженность пустыни, ветер, что наяривал с редкой силой, и красивое то обстоятельство, что ничего непредвиденного и загадочного не случилось, а просто-напросто рухнул душ и ни на кого не попал, и выпитое, конечно, — рождало в душах наших героев некий восторг, а в телах наших героев приятное возбуждение, какие при других обстоятельствах предшествовали бы решению станцевать или, на худой конец, спеть единым хором что-нибудь до слез родное, какие-нибудь такие слова, что поются всеми вместе теперь все реже и реже, но все же имеют еще силу выразить единство людей.
— Мишка, салют устроим! В честь именинницы, ага? — Устроим, Коля-Сережа, еще как устроим!
— Ракетницу тащи! Людка, слышь, в честь тебя по всем правилам сейчас салют развернем.
— Да что вы в самом деле, — будто смущалась Воскресенская, но и сама на ветру пьянела, волосы распустив по плечам.
— Давай ее сюда. Красную заряжай, потом синюю. Товарищ геолог, может, ты сигнал помнишь? Мол, так и так, поздравляем…
— Во, чумной, во, чумной! — прокричала тетя Маша.
— А ты, Федоровна, салюта и не видела никогда, а? А у нас в Москве, почитай, каждый день салюты!
— Ври, да не завирайся.
— Точно. Каждое воскресенье. Мишка, скажи!
— Точняк! То юбилей, то День милиции. Внимание!
Миша воздел руку с пистолетом к небу, упер локоть в ладонь другой.
— Осторожней! — успела крикнуть Воскресенская, когда вспыхнула с краю неба особенно яркая и длинная, как хвост воздушного змея, зарница.
Миша нажал курок, красная ракета, сыпя искры, шипя и разбрасывая по ветру горящие точки, ушла вверх, а все, не сговариваясь, завопили:
— Ура-а-а-а!
Оставив белый дымный хвост, ракета померла в вышине, кричать стало скучно, и шофер проорал:
— Синюю давай, синюю!
— А не может случиться, ч-что это воспримут к-как с-сигнал, — заикнувшись отчего-то раза в два больше, спросил Володя негромко.
— Я думаю… — хотела что-то резануть Воскресенская, но шофер был тут как тут:
— Не бэ, погрузимся. Кому здесь быть, твой сигнал ожидать? Черепахам разве что? Ох, опять ты переживаешь много. Не бери в голову…
— Внимание! — заорал Миша истошней прежнего. Снова он прицелился куда-то в небеса, ногу отставил, как горнист, и бабахнул. В ответ гулко ухнул сверженный бак, зарницы замигали, пропел на лету что-то залихватское ветер, искры рассыпались широким шлейфом, ракета прочертила в небе большую синюю запятую.
— Ур-ра-а-а! — проорали теперь три мужские глотки.
— Ур-ра-а-а! — отозвалось где-то на холме.
— Ур-ра-а! — прошептало эхо в другой стороне.
И, словно в ответ на этот троекратный клич, в темноте кто-то тягуче и мутно завыл.
