— Что это? — спросила Воскресенская с опаской. Прислушалась, но вой смолк. — Или мне послышалось? Ведь было что-то? А, мальчики?
— Да вроде, — неясно отозвался Миша, разочарованный временной оттяжкой очередного залпа.
— А может, и послышалось, — заметил шофер.
— Как же всем послышится-то, голова. — Голос тети Маши тоже волновался — в такт начальнице. — Я тоже слыхала. Ишак, кажись. А может, верблюд.
— А может, варан? — бойко осведомился шофер. — Может, это он так «ура» кричал? А, Федоровна?
Вой не повторялся.
Постояли секундочку молча, в ожидании, как вдруг Воскресенская подозрительно глянула во тьму, пригнувшись.
— Орехов, ты?
Парень не отвечал. Вгляделись и остальные: фигура парня действительно нарисовалась неподалеку, он стоял спиной ко всем молча и точно задумавшись.
— Эй, Вадик, это ты воешь-то? — спросил шофер.
И вновь ответа не было.
— Обиделся, — откомментировал Миша. — Ну и хрен с ним.
Тут спину парня передернуло, он скособочился, сгорбился, что-то клокочущее донеслось с его стороны — бульканье и хлипы.
— Не проблевался еще, — отметил шофер. — Мишка, заряжай. А ты два пальца в рот сунь, — посоветовал он парню, — полегчает.
— Ур-ра-а-а! — вновь раскатился по округе диковатый, не идущий к здешним молчаливым местам вопль. Ракета, на сей раз зеленая, мертвенным светом высветила стены кошары, кучку людей, оспинную пустую землю перед домом, зарницы откликнулись ленивее, зато вой не замедлил повториться — но только ближе, тягучей, громче, ясней и еще более противный, чем прежде. Что-то больное, надрывное слышалось в нем.
— Верблюд, — на этот раз уверенно сказала повариха. И добавила, будто другие не слышали или не знали, как этот звук назвать: — Воет!
— Может, заблудился? — предположил шофер.
— Как же он в пустыне заблудится-то? — возразила Воскресенская. — Больной, может?
— Или пить хочет? — вставил Володя без запинки, но уж вполне ни к селу, ни к городу.
— Сейчас мы ему поднесем.
Миша заржал. Но оборвался, потому что верблюд завыл снова — яро, неистово. Начинал он с какой- то низкой и обиженной ноты, как бы с мычания, потом взвывал и заканчивал высоким фальшивым голосом, словно кричал от боли или притворялся. Надрывный этот вопль в темноте раздирал душу.
— Что ж это, боже мой, — пролепетала Воскресенская. — Кажется, к нам идет?
И вдруг парень, все корежившийся в темноте, вымолвил глухо:
— Это голый.
— Кто?!
— Голый верблюд. Оставили его.
Парень говорил, все стоя к остальным спиной, а лицом к ветру, отчего выходило душно и неразборчиво. — Верблюды пили у колодца днем, а его оставили. Вот он и…
— И что ему надо? — подозрительно поинтересовалась Воскресенская.
— Тебя, что ль, ищет? — спросил Миша иронически.
— Голый, одетый — один черт! — вставил шофер.
— Да слушайте вы его! Напился — и молчи себе! — крикнула парню повариха.
Тот и вправду замолчал и вновь рыгнул.
Всем стало спокойней.
— Повоет и уйдет.
— Конечно. Это ракеты его испугали, вот что.
— Ну, не надо больше тогда.
— Конечно, в дом пойдем. Водочка-то выдохнется, да, Мишка?
— И овечку надо добить.
— За стол, за стол, мальчики. И Орехова прихватите, спать ему пора…
Но тут такой истошный вой раздался поблизости, что разом замолчали в оцепенении. Кровь стыла в жилах, так этот животный крик был страшен, впечатление было, что рядом открыли живодерню.
— Где он?
— Рядом где-то.
— Фонарик есть? Засвети!
— Там, там, не туда светишь. В той стороне, кажись.
— Боже, только б он замолчал! Но вой не прекращался теперь.
Долгий, мутный, такой, что с души воротило и тоже хотелось завыть.
Фонарик прыгал у Миши в руках, светил близко, шагов за десять, зарницы приутихли, как на грех, ничего нельзя было разглядеть во мгле.
— Голый это, — повторил парень шепотом. — Заболел, наверное.
— Да замолчи ты!..
Наконец что-то темное зашевелилось в стороне от дома, где-то за туалетной кабинкой. Ветер посвистывал, поигрывал своей добычей, несся вниз по холму, но не мог уже заглушить будто какой-то топот, посапыванье. Темное надвинулось, невольно все сделали шаг назад, где-то далеко на востоке выбросилось из-за горизонта наискось белое пламя, и все увидели упирающуюся, громадную впотьмах фигуру верблюда и человека под ним, тащившего его за короткую веревку, продетую в кольцо у животного в носу.
— Эй, что тебе? Что тебе надо? — закричал Миша, ошалело водя фонариком. — Кто ты?
Ответа не последовало. Но в следующей вспышке можно было различить: положение фигур изменилось. Верблюд теперь стоял на коленях, мерной тушей маяча перед ним, а человек хватал что-то с земли и будто засовывал верблюду в пасть. Зарница потухла, верблюд завыл, сперва муторно, тяжко, а потом вдруг закричал — именно закричал — как ошпаренный. Закричал и Миша. Зрелище было настолько отвратительно, крик верблюда так безумен, что Мишин голос сорвался, звучал истерически и надрывно.
— Что происходит? — орал он. — Я вас спрашиваю? Эй, ты, что такое?
Но и на этот раз человек не ответил. Он уперся в землю ногами, ухватился за веревку двумя руками и поволок верблюда еще ближе к дому.
— Стой! — орал Миша. — Стой, стрелять буду! — Хоть и не из чего было стрелять. — Коля-Сережа, ружье давай!
— Спокойней, Мишка. Сперва узнать надо: чего ему?
— Миша, Миша! — только твердила Воскресенская, потеряв способность что-либо понимать.
— Убивает он его! — тонко и заполошно, по-бабьи закричала повариха.
И была права.
Кривоногий и низкорослый казах — а подошел он уже так близко, что в пляшущем электрическом свете различимо было бледное и круглое пятно его лица, — потянул верблюда снова вниз, тот коротко взревел, подбросил голову и ухнулся на колени. Быстро нагнувшись, казах захватил в горсть камней и песка и с размаху залепил верблюду в нос. Он сделал и еще какое-то вращательное движение кистью, будто всовывал камни верблюду в ноздри поглубже, и тот снова закричал — и так мутно, так жалко и болезненно, что Воскресенская отвернулась, и ее замутило.
Теперь уже все это: прыгающие нелепо по небу зарницы, подвывание ветра, потрескивание пустыни и алкоголь, не успевший выветриться, бессмысленное появление из мглы незнакомого человека, мучения верблюда и его безумный вой — все вместе отдавало сумасшествием. Казалось, произойдет сейчас что-то непоправимое, до конца ужасное. Каждому, должно быть, хотелось самому заорать, начать плакать или кусаться.
В руках Миши возникло ружье. Это была охотничья двустволка, заряженная мелкой дробью, — на
