нечем, как вот здесь. Вялое всё какое-то, не праздничное… Поэтому, наверное, и товарищества нет. Каждый сам по себе…
— А зачем б-бросил-то, я не понял. Хотел же биологом стать?
— Ну, как вы не поймете! Биологию-то я очень люблю, да только не могу так: в двадцать один диплом, в двадцать два — аспирантура, потом кандидатская, лысеть начнешь. Потом женишься, детишки пойдут. В сорок пять — доктор, да? В семьдесят — на кладбище…
— К-конечно.
— Зря вы смеетесь. По статистике так — в семьдесят. А я не среднестатистический. Мне знать надо — зачем?
— Что — зачем?
— Да все. Жениться зачем? Диплом зачем? Мне этого никто объяснить не может…
— Спать надо идти, — сказал первый.
— А вот вы…
— Что я? Мне твой нигилизм ясен. Возрастное это. Я в-вот сегодня один в маршруте х-ходил — хорошо было. Дело есть, сила есть…
— Какое ж это дело — карты разрисовывать…
— И на орла смотрел. Он летит, я иду — хорошо. И вокруг простор, пустота, свобода…
— А зачем идете-то? — крикнул первый.
— Н-не знаю, — признался второй.
А Он думал: «Зачем, зачем они нападают?»
Когда нападает Он, когда нападает на маленькую агаму, агаму ждущую, агаму солнечную, когда нападает в первый раз, и промахивается, и нападает вновь — Он нападает, потому что голоден. И орел камнем падает, камнем свистящим, поющим, секущим, камнем смертельным, стремительным, и взмывает тенью, и корсак поджарый, корсак длинноногий, голодный выслеживает, потому что добывают пищу. Разобьет черепаший панцирь, бросив вниз со скалы, и склюет мясо, и насытится, и накормит птенцов. И обгложет кости сурка неосторожного, и размечет легкую шерсть, и высосет последнюю мякоть, ибо и пауки, и звери, и птицы голодны. Но зачем нападают они? Так думал Он. И слышались Ему голоса, и виделся лунный свет безжалостный, и было светлым тело Его, и свет был ярок, и было тело Его хорошо видно — избитое, больное, светлое на черном… И Он подумал, что умирает. Он сломал зубы, когда кусал палку и когда кусал веревку, и охотиться теперь Он не мог. Он слышал голоса задолго до восхода, когда выпадает омывающая легкая чистая роса…
Глава 15
Впрочем, поручиться нельзя, думал ли Он что-нибудь такое, как нельзя и установить в точности, слушал ли Он то, о чем говорилось поблизости. И слышал ли? Но Он оказался здесь, в середине, в средней части, и кому, как не Ему, было слушать две рассказанные выше синоптические истории, а сейчас, когда и вторая парочка наконец утихомирилась, еще и скрип раскладушки за ближайшим к Нему окном, женский голос с хрипотцой, сперва откашлявшийся, потом спросивший:
— Спите, никак?
— Нет. Я думала — вы заснули. А мне не спится что-то… Ночь такая тревожная, и будто шуршит кто- то под окном.
— Знамо, ветер.
— Ветер, да-да. Особенно сильный сегодня. Я лежу, думаю…
— Может, вам свет зажечь?
— Нет-нет, не надо. При свете мне… неуютно делается ночью. При свете кажется всегда отчего-то, что ты одна. Без света лучше. В темноте же можно что угодно представлять. Со светом не так…
— Нервная вы очень. Я как вас увидела, днем еще, так и подумала, что нервная. А что, городские часто нервные. Которые и в деревне-то не были, те всегда как больные. И лица нет, и фигуры…
— А еще эта история…
— Что за история! Тьфу. Да этих овец у них не считано пропадает…
— Я где-то читала или слышала, что в древности на Востоке людей нарочно сажали в темную яму… в темницу, и непременно по нескольку человек, и непременно в полную темноту. Вот как мы с вами сейчас… — Она странно хихикпула. — И якобы в темноте, когда люди не видят друг друга, ми легче сдаются, теряются…
— Так ведь и рыбу когда бреднем ловят, сперва воду взбаламучивают.
— А мне кажется — неверно это Я думаю, в темноте, когда нервы напряжены, когда фантазия работает, когда гы и стен тюрьмы не видишь, тогда легче. Тогда ты из себя самой всё до донышка можешь вычерпать, тогда ты сильней.
— У нас, я помню, — закряхтела и с усилием повернулась на раскладушке другая, — когда я на стройке работала, одного начальника забрали. Сидел в одиночке — и спятил. Что ж, можно сказать, повезло еще — не спятил бы, так бы и сидел, а то отпустили…
— Только сны.
— Что?
— Только сны, когда одна спишь, совсем другие снятся. Я одна всегда сплю со снотворным. Тогда меньше, реже, не такие яркие… Я сны свои не люблю. А вы сны видите?
— Редко когда. А соседке моей еженощно. Если не уж-рется, конечно. Тогда не токмо что сна — света белого не видит, чертей ловит…
— Во сне все переплетается. Недавнее с тем, что давным-давно случилось. И это-то переплетение и пугает больше всего. Будто сама себя настигаешь, ничего не можешь забыть…
— Особенно с четверга на пятницу.
— Уж лучше, когда снится то, чего и не было никогда. Новые лица, чужие дома…
— Чужие — это хуже. Тогда знак может быть.
— Знак?
— Ну да. Положим, приснился кто чужой с четверга на пятницу. Это к дурному. Я в четверг завсегда и спать-то боюсь ложиться. Есть такие, кто любопытствует, специально четверга дожидаются, да только до добра не доводит — судьбу пытать. Чему быть…
— Ах, не верю я во все это, а все равно — гадалок боюсь, примет этих самых и знать не хочу. Даже не боюсь, но неприятно. Однажды мне подруга говорит: сейчас расскажу, говорит, сон, ты мне снилась. Нет-нет, говорю, не надо рассказывать. Черт его знает, есть же интуиция какая-то, что ли. Что-то она про меня наяву подумала, подсмотрела, почувствовала…
— Конечно, как ни погадаешь на себя — всегда дрянь какая-нибудь выйдет. Лучше уж так жить. А уж приметы дурные. У меня вот…
— Так что прощу вас снов мне своих не рассказывать. — Воскресенская засмеялась, но как-то натянуто. — Так что приметы?
— А что приметы. Хочешь не хочешь, а по ним все выходит.
— Это как же?
— Ну как. Я замуж не хотела, а в зеркале его увидела — и вышла.
Это интересно.
— Да. Гадали девки в общежитии, я к ним подсела, дура. А они: от, Маш, сейчас тебе жениха подыщем. Заставили в зеркальце смотреть. Я смотрю-смотрю — нет никого. И вдруг вроде как мелькнуло что-то в глубине. Мельк — и все, ничего не разобрать, ни лица, ни одежи. А они смеются. Это, говорят, он на велосипеде был. И что — правда на велосипеде.
— Вы подумайте, — иронично.
— Пашка-то? Ну да, он фасонистый из всех парней, городской. У них за рекой свой дом был. Так он на работу на велосипеде приезжал, на машине на хорошей, и на танцы тоже. Рулит, бывало, в перчатках, кепка на голове. Так он после того случая ко мне на танцах и подошел. До того не смотрел, а видный был, а после
