взъерошил и немного платье приподнял», белиберда отчаянная, но мужики балдели, как Тамара говорила. Даже соавтором кафедрального шефа была по какой-то мелкой публикации.
И учился в нашей группе мальчик-грузин, Тенгиз, из Тбилиси, смазливый, но милый, хрупкий, вовсе не наглец, напротив, слишком даже застенчивый, имел слабость называть себя князем. Впрочем, сколько я встречала мало-мальски интеллигентных грузин, непременно княжеского рода, иначе у них не принято. Так вот, фамилия у него и вправду была благородно-медленная, на «э», сейчас не вспомню, маме моей очень нравился.
Мы с ним ходили в кино, я учила его на коньках кататься, подружки млели, завидовали, а он дальше того, что руку мою в кино пожимал, никогда не шел. Окружающих наш школьный роман с ума сводил, в походах-то все симпатии наружу, спали по-солдатски, вполвалку, поцелуи, все такое, вечера институтские тоже церемонностью не отличались, а тут — кружева, да и только. Но жениться не предлагал. И то именно, что не предлагал, что все молчаливо происходило, цветы дарил, с мамой без меня часами чай пил, пока я в походах на гитаре наяривала — сам брезглив был до неприятного, но чист несомненно, — это именно и говорило мне, что женитьба у него на уме. Причем не как выход из маминого поля зрения и платонического тупика, а всерьез, в особенном, кавказском, смысле женитьба, помню, рассказывал с грустью, что не всякие родители в Тбилиси посмотрят хорошо на брак с русской… Короче, он был влюблен.
Невестой я себя чувствовала безбоязненно. На него можно было положиться, при этом он меня никак не связывал. Отпускал на вечеринки безропотно, никому ничего конкретного я не могла рассказывать, хоть подружки, конечно, и поедом ели от любопытства, но в институте нас твердо считали парой. Это укрепляло и мой авторитет, и мою сопротивляемость в походах и на практиках. Была я, разумеется, девицей, и не то чтобы до замужества себя блюсти собиралась, но случайно, вповалку, как другие, никогда себе не позволила бы и не простила. В общем, он чем-то вроде ангела-хранителя был для меня весь третий курс, благо был похож на ангела. Тенгиз и пригласил нас в августе в Тбилиси.
Вернее, пригласить он хотел, разумеется, меня, познакомить с родителями, но одну не отпустила бы меня мама, только с подругами. Да и для меня это молчаливое жениховство было лишь игрой, развлечением. А так сложилось вполне пристойно: Тамара, Леночка и я отправляемся на море, по пути заезжаем в Тбилиси и знакомимся с родителями Тенгиза, как его сокурсницы.
Это предисловие к одному-единственному дню, утром которого мы сошли с самолета в тбилисском аэропорту. Этот день все перевернул. После уж я никогда, кажется, такой не была. Взрослей стала, уверенней, пожалуй, но такой легкой…
Впрочем, история-то банальна: у телеграфа, откуда я посылала телеграмму маме, что долетела благополучно, Тенгиз назначил свидание двум своим друзьям, чтоб девочки не скучали. Одного и звали не помню как, второго — Владик Богаевский, Владислав, Володя. Сейчас поймала себя на том, что вслух, внятно я этого имени много лет не произносила. И не рассказывала никому ничего подробно, ну, мама кое- что потом вызнала, пожалуй, еще моя подруга…
Описать его внешне? Высокий, фигура, что называется, спортивная, блондин, глаза голубые с зеленым, в сумерках темно-серые, нос прямой с горбинкой, видный парень, но ничего из ряда вон выходящего. Только рот, пожалуй. Губы не тонкие, яркие, кривятся все время нервно, мне это сначала не нравилось. Когда говорит, уголки губ начинают двигаться не одинаково, а каждый сам по себе. Сперва я приняла это за кривляние, к тому жив том, как он держал спину, голову, в том, как шевелились его пальцы, в походке мне сперва почудилось высокомерие, выпендреж попросту. Кстати, мои подружки сразу так это восприняли, что прежде всего, пожалуй, меня и насторожило. Да и Тенгиз особенно предупредительно к Владику относился, заметить это не сразу можно было, а по косвенным признакам, но я-то Тенгиза знала.
Что я имею в виду, когда говорю, что насторожилась? Сама незаурядных, отмеченных людей узнать никогда не могла, реакция моя на них была такой же, как у Тамарочки или у Леночки, раздражала нервность, необходимость напрягаться, чтобы понимать — о чем они говорят и почему делают то-то и то-то. Но тут же спохватилась: если Тамарочку этот человек отпугивает, значит, в нем что-то есть, Тамарочкины реакции были для меня как лакмусовая бумажка. А уж сходиться с Тамарой или Леночкой во вкусах я позволить себе не могла. Конечно, тогда все это подсознательно во мне происходило, это теперь могу взвесить и артикулировать. Впрочем, и после того, как я заставляла себя принять такого человека, внутри что-то продолжало сопротивляться, я как на качелях раскачивалась, уставала от этого. Был он года на два старше нас, далекий родственник Тенгиза, грузин наполовину, по матери. Его родители уехали отдыхать, квартира была свободна, и они договорились, что мы остановимся у него, а он будет ночевать у Тенгиза. В Тбилиси мы должны были провести два дня, дважды переночевать и ехать в Адлер, билеты были на руках.
Первый день помню сбивчиво. Встретились, ходили стадом по городу, Тбилиси ничем не запомнился. Ну, жарко было, платье липнет, взгляды встречных мужчин тоже липкие, масленые, преувеличенные ухаживания мальчиков то смешат, то раздражают, неловкость оттого, что почти незнакомые так убиваются, чтоб тебя ублажить. Ну, лезли вверх сперва, потом лезли вниз, все время вопрос — удобно ли будет помыться в чужой квартире, на Куру глазели, в дымном подвале средь мужиков и гама пили из бочек какую-то красную бурду, потом томились в очереди на фуникулер. Залезли — дождь пошел, слезли — снова жара. Тамарочка — мама у нее была врач-терапевт в Красноярске, жили поблизости от какой-то музейной квартиры какого-то художника — заявила, что необходимо идти в картинную галерею. Пришли, топтались перед картинками Пиросмани, у нас на лицах, судя по подружкиным, была смесь чувств: уйти нельзя, одежда жмет, под мышками сыро, но и в святость происходящего слепо веришь, изображаешь благоговение. Одно облегчение в результате: отговорили мальчиков идти в ресторан, накупили вина, фруктов на Малоканском рынке… Вот рассказываю и чувствую — не могу хоть какой-нибудь зацепки найти, чтобы объяснить, как все между нами началось. Когда вино пили, он первой мне протянул стакан, взглянул и потупился. Но это же пустяк, с этого ничего начаться не может. Еще раньше придержал за локоть на мостовой, потому что я не видела идущей машины. Но и это ерунда. Еще раньше? Но так я упрусь в то, как мы подали друг другу при знакомстве руки и назвали свои имена. Конечно, всегда есть соблазн объяснить все первым взглядом, то есть ничего не объяснять. Однако, если верить, что это все-таки объяснение и что так может быть, нужно и согласиться, что озарение в этих случаях как бы заранее подготовлено в каждом. Но в такую заведомую предназначенность никому постороннему все равно не повернуть — не поверить, не понять. Впрочем, что это я заумничала? Все просто было, хоть одним словом и не назовешь: не романчик, не интрижка, не связь, не любовь. Да как в самом деле назвать нечто без начала и конца, в горячке, в трансе, не день даже, не ночь, один удар, точку пересечения?
Простите меня за многословие, но я не историю рассказываю, не случай или анекдот, говорить об этом не просто, да, видно, пришло время выговориться. Вы человек случайный, выслушаете и забудете, а то — накатило, не уснуть. Да и ночь ненормальная какая-то, слышите?
— Раньше говорили: воробьиная ночь.
— Кстати, как я сказала — точка пересечения? Сказала и вспомнила, что дом на углу стоял, на пересечении улиц Камо и Марджанишвили, в двух шагах от набережной. Вам эти названия ничего не говорят, а мне помнится. В их созвучии для меня точно первый аккорд…
Марджанишвили улица презанятная, каменные добротные дома, платаны, большой продуктовый магазин, много мелких лавочек на левой стороне, справа — тоже лавочки, но не съестные, хозяйственные, ювелирный магазинчик, полный таких вещиц, что от витрины не отойти, на углу — «биржа», то есть место, где встречаются мальчишки-бездельники, «биржевики» на тбилисском жаргоне. Выходишь к реке мимо сквера и театрика, открывается вид. Где-то читала, что Тбилиси похож на этажерку. Что там, на свалку этажерок, между полок проросли деревья, цветы. Впрочем, от того дня остался отчего-то один мост. Шли уже к Володиному дому, позади душный день, впереди вечер, и мост посередине — черное, металлическое, тяжелое тире…
Первые два часа дома — все как по нотам. Стол, застольная неловкость, вино и танцы, неловкая развязность, на улице темнеет, свет интимный. Битлзы в большой моде, и у Володи записи последние, мы танцуем все чаще с ним, девчонки злорадно приглашают Тенгиза, а у того растерянные и больные глаза. Будто он про меня все уже тогда знал заранее. Впрочем, и сейчас мы с Володей слова не сказали друг другу. Он и днем-то обращался или к Леночке, или к Тамаре, а меня пропускал, и я все себя осаживала, чтоб на него не смотреть. Непонятно, да как же так: мы даже не говорили друг с другом ни разу, а все уж поняли,
