характере мужчин и женщин находится в таком месте, о котором ты не имеешь представления, в которое ты не можешь сунуть свой нос и с которого не можешь срисовать силуэт, чтобы потом вырезать его из дерева. А ведь именно там кроется очень часто мера человеческой добродетели. Любовные конвульсии женщины приводят тебя в неземной восторг, ты видишь одухотворенность в глазах матроны, услаждающей свое воображение картинами плотской страсти. На челе юноши ты читаешь порыв к свершению благородного подвига, тогда как на самом деле у него просто львиный
Д ь я в о л: А что, если бы все эти тени, которыми ты украсил свою толстую книгу, явились тебе в своем подлинном виде, как сейчас являюсь тебе я? Я видел, что ты нарисовал и раскритиковал даже дьявола. Погляди на него воочию. Гляди на меня! Стоит лишь моей внутренней сущности отразиться на моем лице, как ты в ужасе откажешься от идеала, созданного твоей фантазией. Ты даже не заметил, как тот, перед кем ты преклонялся, вломился в твою овчарню и задушил твоих духовных ягнят. Видишь, каким сладострастием он дышит. А теперь подыми глаза, и ты сможешь рассказать своим поклонникам, что хоть одно существо ты узрел в его подлинном виде.
И, повернувшись к Фаусту спиной, дьявол, чтобы раскрыть свою сущность, предстал перед монахом во всей отвратности своего подлинного адского облика. Монах пал ниц. Приняв прежний вид, дьявол повернулся сначала к Фаусту, а затем опять к трепещущему монаху.
Д ь я в о л: Теперь рассказывай о том, как ты видел дьявола, и изображай его, если у тебя на то хватит смелости. Тебе часто пришлось бы таким же образом падать наземь, если бы ты мог видеть истинную природу тех, кого ты изобразил ангелами.
Ф а у с т: Оставайся глупцом и плоди глупцов. У разумных людей твои выдумки вызовут только отвращение и к тебе и к религии. Более успешно действовать на руку аду было бы невозможно. Одни тебя презирают, а другие перед тобой кривляются. Прощай!
От испуга монах лишился рассудка, но и в безумии продолжал писать, а читатели совершенно не замечали происшедшей в нем перемены, до такой степени его новые книги были похожи на прежние.
Вся эта история очень развеселила Фауста. И так как город уже порядком ему надоел, он отправился вместе с дьяволом в смеющуюся Францию.
Книга четвертая
1
Правда, Франция в то время еще не была той смеющейся страной, какой она стала впоследствии. Привычка подчиняться произволу, великих и сильных мира сего еще не так глубоко укоренилась в душах французов, чтобы они могли петь о своих страданиях{52} в остроумных уличных песенках и считать это достаточной местью. Когда Фауст и дьявол вступили на богатую землю этой страны, она стонала под гнетом Людовика XI{53}, трусливого и хитрого тирана, который первый назвал себя «христианнейшим» королем. Дьявол нарочно ничего заранее не рассказал о нем Фаусту, — он хотел сокрушать сердце своей жертвы постепенно, открывая перед нею все новые и новые мерзости. Чем ближе знакомился Фауст с жизнью, тем большие сомнения должно было по замыслу дьявола вызвать у него небо. Дьявол медленно готовил Фауста к последнему удару, самому ужасному из всех, когда-либо поражавших человека, отважно восставшего против пределов, коими ограничила наш горизонт рука всемогущего. К сожалению, человеческие деяния давали для этого замысла огромный материал, и люди более мудрые, чем Фауст, даже без всякого участия дьявола не раз терпели крушение, разбиваясь об эту опасную твердыню, если забывали, что покорность судьбе — первое требование, которое природа предъявляет к человеку. То же случалось с людьми, в основе характера которых не лежали доброта и снисходительность, ибо только нежное сияние этих добродетелей способно сделать более светлыми и отрадными мрачные картины жизни на земле. Есть особый мрачный и ядовитый атеизм чувства, который почти неизлечим, потому что для него всегда имеется достаточно кажущихся причин; он исходит из сердца, и притом из сердца человека, настроения и ощущения которого слишком остро отзываются на противоречивые явления нравственного и физического мира. Жар такого сердца не меньше изнуряет рассудок, чем лихорадка — тело тяжелораненого. По сравнению с этим атеизмом атеизм разума — просто вздор, ибо человек мыслящий ищет причины своих поступков, и это занятие неминуемо приводит его к пределам, за которыми человеческий дух уже бессилен; даже на самого смелого они налагают оковы, достаточно прочные, чтобы помешать ему ринуться в темное неведомое ничто. Все предупреждения тщетны; нравственный мир, так же как и политический, имеет и должен иметь своих мятежников. Они не навязывают нам учения о призрачном мосте, перекинутом из мира чувственного в мир интеллектуальный. Их жертвы призывают нас не забывать о косной самонадеянности нашего человеческого достоинства… Фауст знал о короле Франции только то, что он сам называл себя «христианнейшим», что он первый усмирил вассалов своего государства и утвердил над ними права короны. Фауст знал еще, что остальные дворы Европы боятся Людовика XI, ибо для него цель оправдывает все средства и не было еще случая, чтобы он сдержал слово вопреки собственной выгоде. Теперь Фаусту предстояло познакомиться со средствами, с помощью которых король достигал своей цели.
Через посланных вперед лазутчиков дьявол выяснил, что христианнейший король замышляет государственный переворот, для того чтобы избавиться от своего брата, герцога Беррийского{54}, и вернуть короне провинцию, которой он уже некогда владел. Дьявол не преминул сделать Фауста свидетелем этого события. Они ехали вдоль парка, окружавшего какой-то замок, и увидели там бенедиктинского монаха, склоненного над молитвенником. Дьявол искренне обрадовался этому зрелищу, ибо прочел на лице монаха, что тот молил мадонну о помощи в важном деле, порученном ему аббатом, и об избавлении от опасности после счастливого исхода этого дела. Монах этот был брат Фавр Везуа, духовник брата короля. Дьявол не стал мешать его благочестивым размышлениям и направился с Фаустом к замку, где их встретили очень любезно, так как они выдали себя за знатных иностранцев, приехавших засвидетельствовать принцу свое почтение. Принц весело и беззаботно жил в этом замке вместе со своей возлюбленной, госпожой Монсоро, не замышляя и не ожидая ничего дурного. Фаусту пришлась по душе обходительность принца, — он был рад встретить члена царствующего дома, который говорил и вел себя как человек, тогда как у большей части государей своего отечества он видел лишь напыщенную гордость и деревянную церемонность. Несколько дней прошло в забавах и развлечениях, среди которых первое место занимала охота. Любезность принца все сильнее привлекала Фауста. Единственное, что Фаусту не нравилось, было расположение принца к своему духовнику, бенедиктинцу. Он осыпал его всяческими милостями и доказательствами дружбы, легко подчинялся его воле, а монах все это принимал с такой лицемерно-благочестивой миной, что Фауст не мог понять, как человек с таким открытым характером мог быть любезен с ханжою. Вскоре дьявол разгадал ему эту загадку, посвятив его в тайну отношений принца и госпожи Монсоро. Любовь принца к ней была столь сильна, сколь и его страх перед адом. Поскольку супруг госпожи Монсоро был еще жив, положение принца было весьма щекотливым. Принц не мог решиться ее оставить и в то же время не хотел попасть в ад, и потому вступил на всем известную тропинку, которую монахи в Риме из корыстолюбия и жажды власти проложили рядом с религией. Когда страх перед адом начинал сильно мучить принца, он покупал себе отпущение грехов и этим успокаивал свою тревогу за будущее. Как же ему было не испытывать благодарности к человеку, который давал ему возможность наслаждаться настоящим и освобождал его от страха за будущее?
— Ты видишь, Фауст, — сказал дьявол, — во что люди превратили религию. И обрати внимание: в
