трехмоторные летающие лодки весом около 19 тонн, действительно медленные, но хорошо оснащенные защитным оружием.
Когда я очнулся от шока, то, чтобы не попасть под их перекрестный огонь, увеличил скорость и зигзагом назад пошел на них, фотографируя. Затем, находясь вне пределов досягаемости их пулеметов, я взял на прицел ближайшего. После двух взрывов один из его двигателей горел, а другой чихал. Он попытался совершить вынужденную посадку, но, поскольку на его стороне мыса море было буйным, он опрокинулся и все же значительно повредил себя.
Тут же я бросился к двум другим, которые неслись, едва касаясь поверхности воды, и пытались уйти. Длинные черные следы тянулись от их интенсивно работавших двигателей. Мне было их почти жалко. С моим пределом скорости в 250 миль в час и четырьмя орудиями это было похоже на подстреливание на обед двух сидящих птиц. Я выбрал левого, который был тяжело нагружен и слегка отставал от другого. Но на этот раз ублюдок в последний момент очень ловко повернул. Моя скорость отнесла меня вперед, и мне пришлось, по глупости, повернуть и оказаться в пределах дальности прямого выстрела его заднего стрелка, который выпустил в меня три пули. К счастью, это были лишь допотопные 7,7-миллиметровые пули. Скольжение вернуло меня снова в положение для стрельбы, и мои снаряды испортили его фюзеляж, находившийся на расстоянии менее сотни ярдов. Баки на его крыльях загорелись. Задний стрелок замолк. За несколько секунд машина была охвачена пламенем. Летчик попытался набрать высоту, чтобы позволить своей команде выброситься с парашютами, но он был слишком низко. Три человека, несмотря ни на что, все же прыгнули. Раскрылся лишь один парашют и тут же снова закрылся, проглоченный волной. Большая машина была лишь огненным шаром, катящимся в нескольких футах над гребнями волн в следе плотного черного дыма. Через несколько секунд она взорвалась.
Я искал третий самолет. Он чудесным образом испарился в ландшафте, вероятно, за одним из маленьких островов в проливе, что заставло меня облететь Фемарн и подняться на 10 000 футов. За холмом располагался Гроссенброд. Я проглотил ком, подступивший к горлу, инстинктивно затянул ремни безопасности и снова пикировал на аэродром еще для одной атаки с бреющего полета.
На этот раз я удивил их. Зенитная артиллерия вступила в бой по-другому, стреляя наугад в направлении тучи немецких истребителей и «темпестов». Я промчался между двух ангаров и появился над аэродромом с полностью открытым дросселем. Там скопилось так много самолетов, что я не знал, какой выбрать. В поле моего зрения как раз находился ряд огромных транспортных «Арадо-232». До того как мои снаряды взорвали первых двух, у меня было время разглядеть странный фюзеляж, большие двухпалубные кабины и 24- колесные шасси, необходимые для поддержки этих гигантских машин.
Снаряд зенитной артиллерии взорвался в нескольких ярдах от моего самолета и сильно встряхнул его. Оказавшись вне пределов досягаемости, я рванул вверх по спирали и оказался в вертикальном положении в середине схватки, которая к тому времени начала ослабевать.
Я попытался сориентироваться, но в том хаосе это было трудно сделать. Первое, что я увидел, был пикирующий «темпест». Он вошел в штопор невероятно быстро. Затем отвалились оба крыла… через несколько секунд между двумя заборами прыгало яркое пламя… парашюта не было.
Два «фокке-вульфа» попытались втянуть меня в воздушный бой, но я быстро ушел от них, прорываясь под ними. «JF-H», пилотируемый австралийцем Беем, был в трудном положении, его двигатель дымился. Он вступил в бой с «мессершмитом», который защищал себя очень ловко – постепенно уменьшая скорость, начинал двигаться вверх. Я прогрохотал в направлении «Мессершмита-109» и поразил его, как минимум, двумя снарядами в корневую часть крыла. Ошеломленный летчик инстинктивно изменил свой поворот, и Бей, находящийся в то время в удобном месте, начал, в свою очередь, стрелять, снова поражая его. Немец, охваченный паникой, снова перевернулся – я стрелял – он поспешно уходил – Бей стрелял – немец на какое-то мгновение повис в воздухе, затем на одном из его крыльев заплясало пламя. Летчик попытался выброситься с парашютом, но его парашют не раскрылся.
Наконец мои «темпесты» начали перестраиваться, и сразу два осторожно отказались от потасовки. Немцы отступили и повернули назад один за другим. Они пикировали в направлении Гроссенброда, откуда в небо поднимался столб дыма – вероятно, горели два самолета «арадо».
Запоздалый «фокке-вульф» проскользнул между нами и отчаянно покачал своими крыльями. Сопровождаемый Беем, я сразу же пошел за ним и выпустил длинную очередь огня, но затем вдруг мое орудие с грохотом затряслось: закончились боеприпасы. Тем не менее «фокке-вульф» замедлил ход и начинал дымиться, я, должно быть, все-таки попал в него. В свою очередь, Бей стрелял прямой наводкой и разбил его. Он лопнул, словно спелый помидор. На этот раз парашют все же раскрылся.
Солнце село далеко за датскими островами. Мой патруль перевели в светлые сумерки. Я посчитал самолеты: два, четыре, восемь, десять, одиннадцать, а затем и два других. Полную информацию было трудно собрать, вероятно, некоторые повреждены.
Со включенными аэронавигационными огнями мы летели назад к Фассбергу глубокой ночью. Очертания ландшафта уже становились расплывчатыми. Теплый вечерний воздух нежно качал моего «Гранд Чарльза». Когда мы достигли аэродрома, выпустили шасси и опустили закрылки, мне стало интересно, что бы Митчелл, наш инженер-офицер, сказал, если бы я привел ему назад 13 самолетов из 24.
Дверь закрывается
Вскоре после этого наступило перемирие, словно закрылась дверь. Восемь дней неразберихи – не поддающаяся четкому объяснению смесь радости и сожаления. Шумное празднество, за которым последовали длинные периоды спокойствия и мертвая непривычная тишина, тяжело висевшая над аэродромом, накрытыми брезентом самолетами, пустыми взлетно-посадочными полосами. Освобождение от нервного напряжения было ужасным, таким же болезненным, как и хирургическая операция.
Вечер в столовой был словно бдение. Летчики тяжело опустились в кресла – никто не говорил ни слова, не пел и не делал ничего другого. Где-то около 11 часов Бей включил радио. ВВС сообщали репортаж с улиц Лондона и Парижа, где население почувствовало себя действительно свободным. Все глаза устремились на радиоприемник, и в них вы могли прочитать что-то вроде ненависти.
Это было настолько безошибочно и к тому же настолько удивительно, что я вопросительно посмотрел на Кена. Я услышал треск разбитого стекла – кто-то швырнул бутылку в приемник. Эти люди без смущения выставляли напоказ свое чувство облегчения и освобождения.
Летчики вставали и уходили по одному, и в конце концов в безмолвной столовой остались лишь мы с Кеном и сонный бармен. Из разбитого приемника все еще слышался слабый шепчущий шум.
Я снова посмотрел на Кена. Слова не требовались, мы оба все поняли. Прошло полчаса, а возможно, час. А затем вдруг, клянусь, я почувствовал, что все они были тут, вокруг нас, в тени и сигаретном дыму, словно дети, которых несправедливо наказали.
Маккензи, Джимми Келли, Мус Мансон, молодой Кидд, Боун, Шеферд, Брукер, Гордон… в тех же темных униформах с потускневшими золотыми полосками; Мушот, Мезиллис, Беро, Пьер Дегай – все те, кто отправился одним прекрасным утром на своих «спитфайрах» или «темпестах» и не вернулся.
– Ну, Пьер, вот так. Мы им больше не нужны.
Мы пошли спать, и я тихо закрыл дверь, чтобы не разбудить бармена, который уснул на табуретке.
И чтобы не потревожить тех, других.
К сожалению, было правдой то, что мы больше не нужны никому, и нас заставили понять это довольно быстро. Увольнения отменили, кресла в самолетах оставили только для старших по званию; бесконечные булавочные уколы, которые, возможно, были непреднамеренными, но от этого ранили не меньше.
Я получил записку из министерства авиации, подписанную генералом, что в знак особого расположения меня оставили лейтенантом в резерве.
12 мая в Бремерхавене состоялся большой воздушный парад и произошла трагедия – самолеты моего отделения стали катастрофически ломаться менее чем в тысяче футов от земли. Я вспоминаю о раскрытии парашюта как раз перед падением на землю, грохот при падении самолета, меня самого, бегущего, как во сне, словно я сумасшедший, к четырем столбам черного дыма, ошеломленного внезапностью бедствия. У своих ног я увидел вывернутый труп одного летчика, врезавшегося в землю со своим нераскрывшимся парашютом. Затем в луже бензина тело, пожираемое огнем, и дальше, в 20 ярдах, остов другого самолета, напоминающего бесформенную массу в почерневшей воронке, обуглившееся тело и кости где-то под кусками металла.
