видел, как плавно падает на землю рубчатое, зеленое тельце гранаты, как отлетает от запала рычаг, вращаясь в облаке кровяных шариков. И один из „долговцев“, молодой, ясноглазый парень с искаженным от страха лицом, медленно наводит в мою сторону автоматный ствол.
И еще до того, как из дымящегося черного зрачка показалась первая тусклая вспышка, я понимал, что это все, что под защиту стены укрыться уже не выйдет. Поздно. Слишком поздно. Автомат начал размеренно, гулко стучать, заметно отдавая в плечо молодого „долговца“, быстрые, размытые языки порохового пламени оставляли в воздухе клубы прозрачного сизого чада. Первая пуля прошла прямо над ухом — я почувствовал на виске волну теплого воздуха. Вторая жестко хлестнула в плечо, оставив мгновенное онемение, еще два… нет, уже три тугих удара в грудь. Тоже не больно, пока не больно, но я очень хорошо слышу, как на спине с коротким, сухим треском полопалась материя „Кольчуги“, сквозь которую прошли пули, да еще странно горячее, какое-то гулкое чувство в груди. Медленный, не мой выдох, и из носа вылетает красный парок, тяжело, очень тяжело отдается в ребра, огнем растекается в легких первая боль. А парень все стреляет, высаживая остаток магазина, но пули уходят вверх, потому что Хип попадает в него тугим снопом крупной дроби… и сразу вспышка взрыва, горячий воздух толкает мое тело назад, но я каким-то непостижимым образом раздваиваюсь — один из нас падает на гнилой пол дома, захлебываясь кровью и почти обезумев от боли, другой остается у окна. В побагровевшем, странно контрастном мире один из нас видит, как Хип тяжело вздрагивает от попадания осколка, роняет „сайгу“ и опускается на колени, прижимая ладони к животу, и одновременно с этим на спину валится „долговец“ — вместо лица у него появился кровавый провал, обрамленный отдельными темными пятнами от попаданий картечи. А мимо Хип на широких махах вылетают четыре крупных слепых пса, мир неуловимо ускоряется, и я уже слышу не ватные, басовитые звуки, а оглушительный грохот выстрелов, рев и стоны. Громкий, отчаянный крик еще одного „долговского“ бойца, которого в прыжке сшибает пятнистая, в клочьях слезающей шерсти псина, часто и звонко лязгают челюсти, покрытые хлопьями желтой пены, и на горле сбитого „долговца“ разом появляется широкая, безобразная рана. Псы хватают за ноги последнего оставшегося в живых „долгана“, валят на землю и рвут под захлебывающийся крик. Отдельные, короткие выстрелы, долгий, жалобный вопль подыхающего пса — „долг“ дерется до последнего, но подтягиваются остальные собаки, в пестрое месиво шкур и хвостов вливаются несколько злобно верещащих тушканов…
„Не бойся“.
„Теперь не будет больно“.
Пенка… слышу ее голос, и тут же крик Хип, страшный, отчаянный, она бросается ко мне…
„Рука, только рука“, — пытаюсь я сказать, но ничего не выходит, девушка поднимает меня и снова, снова кричит… и я не могу ее успокоить. У одного меня, до сих пор стоящего у окна, совсем нет голоса, у другого, лежащего на полу и с хрипом пускающего кровавые пузыри, чернеет в глазах от боли, и сил говорить уже просто нет. Мне хочется только одного — дышать, Но вместо воздуха в легких бурлит тягучая, соленая жидкость, в груди все сжимается в твердый, обжигающий ком. Прости, родная. Так получилось.
И Хип вдруг как-то разом замолкает, проводя окровавленной рукой мне по лицу, и тот, второй я исчезает в кромешной тьме, в странном „ничто“, уходит в холодную пустоту, забирая с собой боль и страх.
„Я буду тебя вести, — снова голос Пенки. — Теперь бояться не нужно“.
Я вижу, как на полу сидит Хип… ей очень больно, между пальцами сочится кровь, она кивает каким-то своим мыслям и достает пистолет.
„Не нужно делать это, Хип“, — Пенка делает шаг вперед, но поздно…
А мир вдруг начинает кружиться, теряя форму, смазываясь и разрываясь в клочья, свет закручивается в воронку вокруг треугольного, хищного лика Пенки, она что-то делает с нами… и все кажется сном… ничего не было… мы победили…
„Теперь вести двоих. Это трудно“.
И я уже не вижу крови на комбинезоне Хип. Я забываю о маленьком, темном пятне на ее виске и о том, как слиплась в красную, блестящую сосульку ее непослушная русая прядь. Нет крови на полу заброшенного дома… разве что несерьезная рана на плече, да это пустяки…
— ХИП!
— Да, Лунь!
— Жива?
— А че нам сделается? — И смех, страшный, громкий, со всхлипываниями, аж заходится Хип. А выстрелы стихли, только пахнет пороховым дымом, да отнимается почему-то левая рука. А по запястью кровь бежит, красная, теплая, и рукав уже намок. И начинает припекать чуть выше локтя, уже жжет… задели-таки. Ух, черт, как больно-то, блин… и трясет меня. Колотит просто. Неужели все? Неужели живой? Пол покачнулся, ушел из под ног, и я хлопнулся на гнилые половицы. Шок, понятное дело.
— Рука, только рука… — успел я сказать, но Хип, увидев кровь, все равно взвыла и кинулась ко мне.
— Рука, Хип, — пытался я объяснить, но, похоже, безрезультатно. У стажера была истерика. А за окном рык слепого пса, короткий задавленный стон и хруст терзаемой плоти.
Живы. Да, конечно же мы живы… не было ничего страшного, отбились, только что ранен я немного, да Хип уже накладывает повязку, пытается даже улыбнуться, хотя от пережитого дрожат губы… ничего, милая. Прорвемся… главное, выжили…
„Забывай… не смотри… не думай… — тихий шепот Пенки. — Забывай, что ты мертв… ты опять живой. Вставай, Лунь, мы идем. Монолит ждет“».
Проснулся я, похоже, без крика, и то хорошо… надо же, я уже забывать начал, что это такое — сны. В мире Координатора не было сновидений, и я как-то сразу отвык от них, забыл, с радостью отбросив от себя эти назойливые и страшные ночные видения. Везет же кому-то… нет, не видеть снов. Доктор говорил, что нет людей, которым бы не снились сны… я завидую тем, которые своих видений не помнят. Эта же гадость, я уверен, будет сниться мне каждую ночь.
Рука привычно поискала справа, я повернулся, удивляясь, куда ж это подевалась Хип…
Потом все вспомнил.
И проснулся окончательно.
Эх, Хип, березка ты моя, сталкерша… кольнуло, больно кольнуло в сердце от того, что у нас не срослось, не получилось. Будь он неладен, этот проклятый поход, как чувствовал я тогда, что не нужно нам с ней топать к Монолиту, ни к чему работать пешками в чужой шахматной партии, на своем горбу тащить ненужные желания. Ведь почти отвела судьба от того похода, уже назад мы повернули, а вот поди ж ты… везет тебе, Лунь, в разную гадость влипать. Все ведь, уже тогда решил с Зоной завязывать, сколько можно испытывать судьбу, но… сталкер из Зоны не уходит. А если и уходит, то возвращается. Но с меня точно хватит. Одиночка я, все долги выплатил, все, что Доктор просил, — сделал. Теперь ни за что не подпишусь на сомнительное, мало того, в самом прямом смысле самоубийственное дело, буду, как и раньше, тихонько Зону топтать. На наш век хабара хватит… одиночка я. Сам по себе. Пока есть артефакты, НИИ, барыги и заказчики, жить можно, да не просто так, а даже денежку копить — ведь получается у некоторых, у того же Сиониста. С любыми авантюрами завязываем. А там, может, и с Зоной, когда нормальная, весомая сумма наберется. Будет деньга — будут и документы намного лучше настоящих, будет и домик, может быть, даже у моря, и старость тоже будет. А уж воспоминаний-то… заскучать не придется. Да, домик. Обязательно.
И я вдруг почти увидел его… небольшой, аккуратный такой, из белого камня, с широкой террасой и двухэтажной круглой башенкой. Сад, тоже небольшой, с цветами, нестриженными, запущенными кустами сирени и выложенными ракушечником дорожками. Пруд, сонный, тихий, кувшинки, и по берегам зеленая осока с куртинами тростника. А в доме — широкие окна… да, обязательно широкие, чтоб было много света.
