– А как ты объясняешь случай с рабби Ицхаком? Это не противоречит твоей теории?
– Ничуть, – Натаниэль продолжал улыбаться. – Я хочу еще раз обратить твое внимание на два момента, связанные с книгой и с Ицхаком Лев Царфати, – он раскрыл книгу на первой странице. – Прочти. Вот здесь и здесь.
Давид Гофман прочел вслух:
– «Ибо наказаны будут не те, кто проливает кровь сынов Адама на сочную траву, забывая, что кровь – это душа, но те, кто скрывает за бельмами учености истинное, незамутненное зрение…». – Ну и что?
– А теперь внизу страницы.
Гофман посмотрел вниз.
– Та же самая фраза, – сказал он. – Видимо, Давид Сеньор вкладывал в нее особый смысл.
– В ее окраску, – поправил Розовски. – Обрати внимание на то, что на странице, в этом тексте, выделены другими цветами четыре слова: два в конце и два в начале. Верно?
– Верно.
– В начале, как видишь, в слове «дам» («кровь») первая буква – «далет» – окрашена красным, а в слове «деше» («трава») та же первая «далет» – зеленая. То есть, в соответствии с цветовыми, если можно так выразиться, характеристиками субъектов. А в конце страницы в слове «кровь» – первая «далет» окрашена зеленым, а в слове «трава» – красным. Черт побери, Давид Сеньор, преступник, словно издеваясь над теми, кто попытается раскрыть его тайну, то бишь, надо мной, фактически дает ключ, дает понять, что его «зрительный яд» не смертелен для дальтоников. И, кроме того, поскольку книга была передана сначала Ицхаку Лев Царфати, и вступительные слова книги обращены к нему, я сделал вывод, что, во-первых, Ицхак Лев Царфати страдал тем же недостатком, что и твой лаборант, – Розовски перевел взгляд на Габи, все еще сидевшего с опущенной головой. – И что Давид Сеньор, зная о недостатке старика, дает ему понять, что суть и тайна его книги заключается не в смысле выделенных им слов – во всей книге – а в сочетании использованных красок. Для чего он это сделал – не знаю. Не исключено, что, будучи, от природы наблюдательным человеком, Давид Сеньор мог обратить внимание на физиологический недостаток рабби Ицхака и впервые задуматься об особенностях цветового восприятия. А прислал он эту книгу сначала рабби Ицхаку потому, что убить хотел двух других. Поскольку Давид Сеньор уже знал, что на дальтоника – рабби Ицхака – его зрительный яд не подействует, он понимал, что книга беспрепятственно перейдет к двум другим – его врагам… вернее, тем, кого он считал своими врагами. Так и произошло.
– Ну, а как ты понял, что Габи дальтоник, – Гофман покосился на лаборанта. – Я вот только сейчас узнал об этом.
– Я тоже, – сказал Маркин. – Хотя и проработал с ним вместе почти полгода.
– В лаборатории он путал две папки, одна из которых была из зеленого пластика, а вторая из красного. Больше они не отличались друг от друга практически ничем внешне: ни толщиной, ни размерами. Я тогда отметил этот факт чисто механически.
– Но ведь он мог путать папки просто по рассеянности. Я, честно говоря, так и думал.
– А я проверил. Только что, на твоих глазах, с помощью сигарет «Данхилл». Кстати, терпеть их не могу. Это была вторая, контрольная, проверка, – Розовски засмеялся. – И все, как видишь, логично. Ицхак Лев был дальтоником. И все остроумные построения Давида Сеньора оказались бессильными перед этим природным дефектом. Так называемая магия несостоявшегося мессии не сработала.
18
Тишина, воцарившаяся в комнате, казалась странной. Натаниэль оборвал рассказ столь внезапно, что Давид Гофман почувствовал себя неловко. Он выжидательно посмотрел на сыщика, но ни продолжения рассказа, ни даже каких-то необязательных слов не последовало. Розовски полулежал в кресле и задумчиво глядел в потолок. Гофман чуть заметно пожал плечами, взглянул на Маркина. Алекс, видимо, тоже был несколько обескуражен. Хотя рассказ Натаниэля ему показался занимательным и, возможно, даже убедительным. Единственное, чего он не понимал – зачем шеф вызвал его. Оставалось предположить, что Натаниэлю просто хотелось обеспечить себя доброжелательными слушателями. Алекс улыбнулся, чуть насмешливо: вот уж не ожидал такого тщеславия от Розовски, – перевел взгляд на Габи, словно приглашая его посмеяться вместе. Но улыбка тотчас застыла, едва он взглянул на лаборанта.
Габи Гольдберг, в отличие от Натаниэля, сидел в своем кресле согнувшись. Пальцы рук были крепко сцеплены, голова опущена. Так же, как сыщик, он молчал и, похоже, тоже не имел желания нарушать тишину.
Пауза явно затянулась. Гофман вздохнул, поднялся со своего места.
– Н-ну ладно, – он взглянул на часы. – О, уже поздно… Я, пожалуй, пойду.
– Что? – Натаниэль удивленно посмотрел на Гофмана, словно только что проснулся. – А… Да, конечно. То есть, – он улыбнулся, – я хочу сказать, еще не так поздно, и…
– Нет-нет, мне пора. Габи, – он повернулся к лаборанту, – ты идешь?
– Я? Да… – Габи тоже поднялся. – Да, мне тоже пора… – он закашлялся.
– Габи? – Натаниэль прищурился, по-прежнему полулежа на диване. – Разве ты не собираешься мне рассказать кое-что?
– Я?… Но…
– Ты задержишься, Габи, – твердо сказал Розовски, поднимаясь, наконец, с дивана. Полусонное выражение слетело с его лица, оно стало жестким и холодным. – Это мой совет, – он повернулся к Гофману и улыбнулся: – Ну что, тебя удовлетворила моя разгадка истории с книгой?
Гофман задумался.
– Еще не знаю, – честно признался он. – Во всяком случае, в твоих рассуждениях присутствовало некое изящество. А это уже кое-что. Правильная теория всегда эстетична.
Розовски рассмеялся.
– В таком случае, – сказал он, – моя теория неверна.
– Почему?
– Уголовщина не бывает эстетичной. Даже столь необычная, как эта.
– Да, ты прав. А… – Давид Гофман хотел было обратиться к Габи, но передумал. – Хорошо, Натан, я пойду. Спокойной ночи. До свидания, Алекс.
– Спокойной ночи, Давид. Привет Лее.
Когда за профессором закрылась дверь, Натаниэль вновь обратился к Габи.
– Н-ну? – сухо сказал он. – Ты садись, Габи, садись.
Лаборант медленно вернулся к своему месту и сел. Движения его были неверными и замедленными. На Розовски он смотрел с ужасом. Маркин, подчиняясь еле заметному жесту Натаниэля, пересел на стул, стоявший ближе к входной двери.
– Итак, – сказал Натаниэль, усаживаясь напротив лаборанта, – начнешь ты? Или мне подсказать тебе кое-что?
Габи молчал.
– Что ж, – хмуро сказал Розовски, – я помогу тебе. Спасибо Давиду, я его должник. Если бы не подкинутая им загадка книги Давида Сеньора, я бы никогда не обратил внимания на… Впрочем, давай-ка разберемся по порядку, – сказал он. – Назову несколько пунктов условной линии. Пункт первый: пачка сигарет, забытая на вилле Розенфельда в Кесарии. Пункт второй: звонок в наше агентство некоей Галины Соколовой – в мое отсутствие. Пункт третий: улица Рамбам, кафе. Пункт четвертый… – он замолчал. – Может быть, хватит, Габи? Ты все вспомнил? Ты не хочешь продолжить мой рассказ?
Габи молча покачал головой.
– Ну-ну… – Натаниэль вздохнул. – Жаль, я ведь могу ошибиться. Впрочем, ладно. Дама назвалась Галиной Соколовой, женой Ари Розенфельда. А произошло это в мае. В конце мая. По твоим же словам. Так?
– Так… – буркнул Габи. Его щеки покрылось красными пятнами – не столько от смущения, сколько от досады.
– Она заявила о том, что подозревает мужа в изменах и просит проследить за ним – по субботам, которые тот проводит в одиночестве, на вилле, в Кесарии, – невозмутимо продолжал Натаниэль. – Я ничего не перепутал, Габи?
– Нет, – хмуро ответил тот. – Все верно.
