— В этом округе, я — Окружной Атаман и сойти вам с коняшки не угодно-ли? К тому же казачек у нас вовсе нет… Не плодимся и не размножаемся в этих местах. Народу же Казачьяго — четыре тышши двести семь человечков. С твоими мужичками таперь до десяти тышченок набегит.
Как глянула она на него… Как вздыбит коня…
— А-а-а. Захватчики!…
— А и не правда, отвечают ей, хозяйками ушли, хозяйками и будете.
Тут и ее конь Силетию на мозоль наступил… Вскинулась она опять.
— Што-б это я мушчине покорилась?… Да ни в жисть такому сраму не бывать…
Как стебанет Окружного Атамана плетюганом через лоб, Силетия, значит.
Свернулся распра-прадед наш калачиком, глаза у него чуть не выскочили…
— Так, — взвыл он, — дык так? Добре; хватай, — командует, — не хмытьем, так катаньем. Урра-а-а!
Начали казаки девок ловить. А те, подлюги, до убийства дошли — обороняются.
Сват Гаврил Яковлевич Араканец одну рыжую присмотрел, расслышал что ее подруженьки в жарком бою, Лисиппой кличат — попёр к ней… Она его решительного вида испужалась и кинулась наутек. А он за ней в догон пошел. Идет и взывает.
— Лисиппа, Лисиппа… Куды-ы-ж ты? Я тебе научу сковородки мыть.
Што бою было… Четыре дня бились… К концу Силетий, а он Царицу себе завоевывал, у нас-то Гаморкиных — губа не дура, весь опух и на руках ходил мозолями в небо — но все-ж таки ожанился на ей… Ху-у… Ужасные времена. Допотопные, можно сказать, страхи!…
Стало Казачьего Народа вдвое более прежнего.
Только… всегда, как значится к супружеским обязанностям, или там к чему нибудь иному подступать приходится, завсегда сперва началу надо за патлы потаскать и в полное безсилие привести. Упорные были — прямо чудеса. Теперь-то вроде нечего — образовалось все и в норму вошло. Да-а, Ивашка. Таки-то дела, — бывало скажет с сокрушением отец мой.
— За то и бью матку твою. Много в ней, этого-самого, мифологического осталось. Никак к Казачьему обычаю не привыкнет. А через Царицу Скифскую распрапрадед наш Силетий Гаморкин и в мученики попал.
— Могеть это все и правда? — изподлобья установился на меня Иван Ильич, а когда я, услышав в его тоне полу-вопрос, открыл рот, он сурово и внушительно добавил.
— Отец мой с пьяных глаз, завсегда истину говорил.
Когда кончилась первая страдная пора, пошли мы по одному делу в столицу нашу — Новочеркасск. Дело было пустячное и что было досадно, это то, что кони были заняты и пришлось нам по жаре плестись пешком.
В дороге увязался за нами попутчик.
— Здрасьте, отцы. Дозвольте за компанию? Не в Черкасск ли идете?
— Да. А ты то сам кто будешь? — замедляя шаги, проговорил Гаморкин. Казачек, что за нами увязался, нес сапоги за плечами, ступая босыми ногами по пыльной змеей вьющейся дороге, был высоко роста, худой очень, к тому-же с длинным носом. На лбу у него от снятой фуражки обозначился багровый обруч и пыльные шаровары с пыльными же, косо к низу срезанными, лампасами сбились к завязкам.
— Я-то?
— Ты-то… — сказал Иван Ильич, — каких станиц?
Казачишка уныло покачал головой.
— Мы-то? Елизаветинские.
— Видать… шмыгнул носом знаменитый Гаморкин: — Ну, в Н-ой бывал? — назвал Иван Ильич свою станицу.
— А как-же, бывал.
— А Гаморкина, Ивана Ильича знаешь?
Видел я, что страх как хочется Гаморкину покичиться предо мной своей известностью. С плохо скрываемым любопытством нетерпеливо ожидаем был им ответ.
Казачишка поднял брови. Серые глаза его стали задумчивыми и в них промелькнула даже тень напряжения. Видно было, что он не знал, что ответить на столь прямой вопрос, боясь попасть в просак.
— Гаморкин?
— Ну-да. Иван Ильич…
— Иван Ильич?
— Да, да. Тот, который каптенармусом в действительную служил…
Явно уже хотел помочь Гаморкин, но казак мотал головой.
— Каптенармусом? Г-м. Не з-знаю, не слыхал… г-м… г-м… мычал казачек.
Тут Иван Ильич, взглянул на меня. Досадливые его глаза уловили деланно сосредоточенное выражение на моем лице, он что-то поняв в нем, вдруг осерчал.
— Ну и темнота-ж у вас!
— У нас-то?
— У вас, што-б вас… г-м, г-м.
— Простите, дяинька, не знаем такого. Иль-юу Иль-ича Гаморкина-а?
Иван Ильич насилу сдержался и, стараясь говорить насмешливо и саркастически улыбаясь (для меня), поправил:
— Да не Илью Ильича, куриная твоя голова, не Илью Ильича, а Ивана Ильича.
Казачек тоскливо посмотрел в степь и не выдержал:
— Да ну его, дяинька, к чертовой матери!
— Кого? — испуганный неожиданностью переспросил Гаморкин, теряя весь свой апломб и амбицию.
— Его-то.
— Это кого?
— Ивана Ильича.
— Какого Ивана Ильича? — не веря своим ушам, все более разгорячаясь, уже кричал Ильич.
— Да его-то. Ну, там скажем, Гаморкина.
— Гаморкина?
— Гаморкина. Што-б ему ни дна ни покрышки не было.
Иван Ильич даже растерялся от этих слов.
— Ни дна, говоришь?
— Да-а, и ни покрышки.
— Ни покрышки? — изумился Гаморкин и дотронулся до кудластой своей папашенки,
— Ну, брат, это ты того… Сильно очень… А казаченка расходился совсем. Я же
поспешил отвернуться.
— Ешшо-бы, таперь я вспоминаю, про какого Гаморкина вы говорить изволили… Ен-тот, который ка- аптенармус? Ды-к его же уся станица наша, Елизаветинская знаить. Ен же…
Тут Гаморкин моментально забеспокоился.
— Это не тот.
— То-от, то-от, — уверял повеселевший казаченок — тот… Ен хвасоль крал, да у сабе в чихауз складал. Станицы-то он? Эх, дай Бог память… Какой же это он станицы? Знал вить, да забыл…
— Да што ты, — волновался Гаморкин, — такъ вить ен совсем и без усякой станицы.
— Без станицы? Как же так. Как-же это человек без станицы могёть быть? Знаем мы его прохвоста.
— Да он иногородний, из под Царицына.
— Иде там — Царицына, не-е казак. Самый настоящий казак. Эге-ге-ге, вспомнил — Иван Ильич Гаморкин, станицы он будет…
Капли пота выступили у Гаморкина на лбу. Не выдержала казачья душа.
— Ху-у, да и едкие же вы Елизааветинские.
