нему в трепете.
— Отец Никодим, благослови.
— Во Имя Отца и Сына… к-ха, к-ха…
Етаким ерихонским голосом.
И как значит пришли мы все в церковь, что-б после службы венчание справить, вижу — опять оробел Иван Ильич. А народу — ровно сельдей в бочке, так много набилось. Из дальних хуторов прибрели и прискакали.
— Кондрат Евграфыч, — взмолился тут ко мне Гаморкин, — могёть ты за меня обвенчаишься? Девка она славная, да и казачка хорошая. Настасья звать. А я уж… того-етаго…
— Что ты, — уговариваю я его, глянь народу то сколько понапихано. На тебе лампасы, а ты труса празднуешь.
Подействовали эти мои слова на него. Даже загорячился он, и так как служба к концу пришла, то приказал:
— Веди невесту. Шут с ней!
С нами человек двадцать в церкву вошло. Побежали они за невестой. А народу по окончании службы самая горсточка вошла — остальные все остались смотреть на Гаморкина свадьбу. Около Ильича стояла какая-то старушка, теребила его за рукав и спрашивала:
— Ты-жа скажи, казачек роднинькай — жених то иде?
И на молчание Ильича опять теребила его и дергала, страх нагоняя.
— Женишка бы мне поглядеть. Иде-ж он? Укажи, отец, родимай.
Заглядывали выцветшие любопытные глаза в Гаморкинское лицо, но он мотал головой и упрямо твердил:
— Не знаю. Тут иде-то. Тут, иде нибудь.
Я нарочно избегал его беспокойного, тревожно ищущего меня взгляда. Когда вошла невеста — Настасья Петровна, я даже отвернулся и в этот момент… исчез Иван Ильич.
Певчие уже хватили: „Гряди, гряди, кетливана невеста'…
Петровна в церковь вступила, а Иван Ильич вместо того, что-б ее встречать — исчез. Как в землю провалился. Искать его стали. Смятение вышло. Батюшка с крестом остановился — жених где? — спрашивает.
Народ вокруг оглядывается, под ноги смотрит.
— Не иголка, — кричит Семен Семеныч, — не потеряется.
Туда-сюда.
Певчие по другому разу, без передышки: „Гряди, гряди-и'.
Настасья Петровна, надо вам сказать, девка очень крупных и объемистых размеров, всю церковь прошла — никого не встретила, ничего не нашла и назад уже возвращается, на все стороны смотрит. Запылали у ней щеки от сраму такого. И вот тут кто-то и сказал такое слово, что отозвался на него Гаморкин и… погубил себя навсегда. А слово это было не слово, а вернее вопрос:
— Да казак он или кто???
Тут Иван Ильич и вылез из-за стойки, где свечки продаются, вылез, значит, из-за шкапчика.
— Вот он, говорит, Гаморкин — казак. В чем дело?
— А в том, говорят, извольте венчаться, это вам не в айданчики играть.
А певчие по третьему разу сморкаются и кашляют, а запевают: „Гряди, гряди'.
— Это мы ешшо посмотрим, сопротивляется Гаморкин. Уперся и все тут… Да поп-то наш станичный, страшный и удивительный поп. Нос у него, этак, понимаете, дулей…
— Каво-о? Это-о каторрррай?
— Гаморкин.
— Гаморррркин???
Певчих отмахнул, как на параде, да крестом вверх, да рукавом, что крылом могучим. Ближние старушки попадали, „свят-свят', зашептали и о Царе Давиде вспомнили. Иван Ильич смутился; привык человек религию уважать. Не противился больше.
Певчие — иные сморкаются, иные молчат, и глазами начальство едят.
Три человечка из них вздухмали опять затянуть: „Гряди, гряд-и', но поп снова отмахнул, и крикнул. Думали от батюшкиного голоса крыша обвалится.
— Беррри девку! — и рукавом, и носом, носом…
Подхватил тут Иван Ильич Гаморкин Настасью Петровну Шляхтину. На материю стали рядышком и свечки им всунули и зажгли. Закоптел себе свечкой Ильич весь свой патрет-физиономию. Поп даже к концу свадьбы его не узнал.
— Тот ли это? — спрашивает — имя то твое ка-ак?
— Гаморк…
— Имя-а-а? Ка-а-к?
Тут и Ильич, вижу я, осерчал.
— Ива-ан.
— Раб Божий Иван, рабе Божьей Анастасии.
— Не раб я, — попытался было объяснить Гаморкин, — а казак.
Но ему договорить не дали — сразу вина поднесли. Всю-то чарку он до дна в сердцах и выпил. Пришлось для Настасьи Петровны опять наливать. Долго потом целоваться не хотел, совестился. Но — окрутили их. Пошли все к Гаморкину в гости и поп и дьякон и певчие.
Гостей же понашло — и знакомые и не знакомые.
До того всем свадьба понравилась — ужасно. Один казак из Сальского Округа тоже жениться хотел — не дали, да и невесты подходящей сразу не сыскалось. После торжества, батюшка, уходя, Гаморкина по плечу хлопнул.
— Миррр и совет.
На что Иван Ильич тронутый, на нос его посмотрел, да и говорит, умно так подлюга.
— Ученье — свет, а не ученье — тьма.
Батюшка даже задумался и головой за притолку зацепился. Отцепили его и пошел он восвояси. Да-а. Такие-то дела!
Гаморкин после свадьбы худым волком ходил и никого к Настасье Петровне не подпускал. Потом — ничего. Стал, как и раньше. И туда, и сюда. Поумнел будто. Даже задирал станичников помоложе, которые хотели тоже венчаться.
— Я у Настасьи — муж, как муж: казак, каптенармус и историческая, можно сказать, личность. А — ты? Да не оглядайся, табе говорят — ты. Венчаешься? Ну — какой ты казак? Ну какой ты — жених? Ть-фу на табе. Мелкай народ пошел.
И все же, это ему не мешало на каждой свадьбе выпивать и наедаться до отвалу. Наестся и отвалится.
— Поп у меня бы-ыл. Страшный. Ро-сту-у он — во-о. Голосина… Ну, и што за голосина, спаси Господи — не голос, а труба геликон: гу-гу-гу-у. Нос, этакий — дулей, а волосья…
Нет таких попов казачьих. Перевелись, как и печенеги. Дай Бог ему Царствие Небесное. А мы с Петровной ничего живем, детей, жаль, пока нет. Иначе — трудимся. Да што-ж? То лагерный сбор, то война какая нибудь, все это от нее и от дела отрывает. Пока раскачаешься, а тут и припрет што нибудь их иноземствия. Выпьем што-ли, што-б не воняло.
Когда Ильич был против Японца, заходил я к Настасье Петровне. В те времена и я уже был женат и своим куреньком обзавелся, хоть и не важнецким, зато удобным и с садом. Жену мою звать Прасковья Васильевна.
Хочу рассказать немного о жене Ильича.
Настасьи Петровны Гаморкиной девичья фамилия была Шляхтина. Родные ее рано поумирали и из всех родственников остался один только подслеповатый и тугой на слух, дядя со стороны матери — дедушка Панкрат.
Фамилия хорошая, донская — Шляхтина.
Что такое шлях — знает всякий казак. Бежит в степи тропиночка, вытянулась в одном месте,
