Господи, думаю, ну что ей на чужих хлебах болтаться без толку. Горбом деньги зарабатывать, молодость свою чудесную губить. Полюбила бы меня, перебралась бы ко мне в курень, зажили бы с ней по казачьи в счастьи великом. Без хлопот и без забот. Господи, думаю, внуши, ей, вразуми. Наставь на путь правильный.
Хороша она была, очень хороша. Волосы каштановые — густые, глаза зеленые — большущии, ресницы черные, к верху концами загибаются — лба достают, а рот… не рот, а скважинка. Этакой малиной на личике пристроился. Висит эта малина и не вянет.
Да ее бы съесть!
Сахар! Да, о чем, бишь, я?
Говорит Гаморкин.
— Он — казак Кудрявов, пай имеет — шестнадцать десятин, да арендных у него шестьдесят четыре, да куренек недавно поставил, да две кухни, зимнюю и летнюю во дворе соорудил, да…
И перечисляя, загибает пальцы на обоих руках, чтобы не сбиться. А она ножку на ножку забросила, покачивает носочком, слушает.
— Богатый он, казак. Глаза нет. Так это в пятом году на усмирение под Бахмут ходили мы с ним. Камнем его кто-то ахнул. И как этот камень ему в мозг не залез — удивительно. Но… родился он с двумя. С двумя родился, барышня. Вот ей-ей, с места мине не сдвинуться, как говорит Петухой, и водой обтекти.
Если же вас повязка смущает, так это совсем напрасно. Ну, и кто теперь не подвязывается? Одним ремнем штаны, скажем…
Левонтина Федоровна поморщилась отче-то-то.
— Другие зубы при боли, третьи — нос л… всякие там вещи, все, так сказать, в свое время. А детки у него могут пойти глазастые. Ежели принять во внимание ваши распрекрасные глаза.
О, Иван Ильич Гаморкин!
Он прямо смаковал все подробности, входя все более и более в роль свата, которую на себя принял, искренно надеясь мне помочь.
— Ну, вот гляньте, барышня, на него. Какой он нескладный. Нос — клювом. А ваш нос, да его нос и выйдет — настоящий непорочный нос. Ни клюв, ни пуговка и ни… башмак. Ну, что, не правду ли я говорю?
У учительницы забегали в глазах искры скрытого смеха, но наружно, она его не показывала.
— Гляньте, — говорил Гаморкин, — рот у него? Это-ж пасть. Тигриная пасть. Таким ртом верблюда съесть, — раз плюнуть. А ваш, ежели; ваш, напоминающий ягодку, — гаргуга.
Тут я посмотрел на Ивана Ильича, с тру дом оторвавшись от созерцания Левантины Федоровны. Меня поразило слово — „гаргуга'. Слышал я его в первый раз. Да и учительница тоже, так как ея глаза стали внимательными и чуть-чуть грустными. Иван Ильич был красный, надутый и потный. Вытерая платком лоб, он отрывисто кидал:
— А грудь у него. А ноги. А за…
— Довольно, Иван Ильич! — встала при' этих словах учительница, будто кто ее шилом уколол невзначай.
— Благодарю за честь. Может я и под-стать Кондрату Евграфовичу (поклон в мою сторону), для его будущего потомства, но… я замуж не собираюсь. Хочу пожить молодой.
— А после? — затаив дыхание, помню, спросил я.
— Что после?
— Когда захотиться и вы соберетесь?
— Ха-ха-ха-ха, — засмеялась Левантина Федоровна, — когда мне захочется? Н-не знаю. Там видно будет.
— Да што там, — гудел авторитетно Гаморкин, не обращая внимания на ея жестокие для моего сердца слова. — Што там… Венчайтесь, да и черт с вами. Нечего колотыриться. Вот мы с Настасьей Петровной, толи дело… Пошли прогуляться в воскресенье, зашли, ненароком, в церковь свечку поставить, подмигнул я попу, а он — хлоп и обвенчал.
Тут Гаморкин, на свадьбе которого я присутствовал, и как все было знаю, прикусил язык, встретившись с моим взглядом. Но духом не упал, а еще ожесточенней принялся нападать.
— Он пай имеет шестнадцать десятин. Шесть в одном месте, а десять за песками, возля кургана.
— Спасибо, спасибо. Слышала уж. Спасибо, — отступала учительница.
— Верное его слово, — говорил я, прижимая папаху к груди, — верное его слово. И про пай — верно все.
— Да верю я вам. С чего вы взяли, что я не верю. Верю, но… не хочу.
— Не хотишь?
— Нет.
— Так-таки и не хотишь? — недоверчиво переспрашивал Иван Ильич, не веря своим собственным ушам, и уставившись на нее так, будто бы впервые разглядывал и шаловливые завитки каштановых волос, и, как море„зеленые глаза, и розовый подбородок.
— Не хочу.
Она прошла по комнате и подошла к двери. Дверь вела в ее каморку.
Дело происходило в школе. Мы были в: классной комнате.
Учительница в нашей хуторской школе была иностранкой, из Тульской губернии.
— Так у него барышня, — вставая и двигаясь за нею, рассказывал Гаморкин, зимняя и летняя кухни. Скажем, летом — жарко у нас, в Донской Области, сейчас вы все кострюльки и сковородки, и лаханки в летнюю кухню из зимней перенесли и пошел у вас на воздухе дым коромыслом-пугачем. Там скварчит, там шипит, там попыхивает. Левантина Федоровна, ей-же-ей. Целый день сабе готовите всякую снедь, никто вам не мешает.
Но учительница, задержавшись на пороге, обернулась к нам и сказала.
— Да вы смеетесь что-ли надо мной? Чего мы будем торговаться даром. Нет и нет. Какие вы, право!
— Нет. Какое же право? Право — у вас все. Одно право только — это ваше! Вы во всем курене хозяйка. А в летней кухне и стиркой заняться можно. Белья у него много. Стирай сабе только, наслаждайся, да вару подбавляй. Ишь, хорошо, знатно. А тут ещег скажем, прибежит к вам посанёнок-сыночек ваш — пол-Левантины, пол-Кондрашки. У него-то: обои глаза, нос непорочный, и рот. Рот не рот, а ягодка…
— „Гаргуга', — подсказал я и улыбнулся довольный тем, что запомнил сказанное Ильичем летучее слово.
Но вся беда была в том, что Гаморкин про него забыл совсем и теперь, выпучив глаза, смотрел на меня.
— Ка-ак ты сказал?
— „Гаргуга' — показал я в воздухе рукой. Этакое махонькое, красноватое.
Ильич махнул на меня рукой. Учительница исчезла за дверями.
— Что это ты? Рехнулся, кум. Ахинею несешь какую. И што ты в самом деле, — поручил сватом быть, а там лезешь наперед. Вот все и испортил. Какая-то „гаргуга'.
Напяливая папаху, Иван Ильич еще бормотал.
— Скажем, летняя кухня. Тут табе разные удобства. Что хошь делай. Жарко ежели, водичкой полилась, разобралась. Всем телом дышишь. А сколько детей можно бы иметь? Была бы охота.
На улице, когда мы шли, — я повесив голову, Гаморкин что-то шепча, — он остановился с криком:
— Дурак я, дурак.
— Что?
— Да я-ж ей ничего про баню не сказал.
— Да, подумал я, может быть что нибудь и вышло бы, вверни баню во время, ну, а теперь уже поздно.
И пошли мы тогда от Левантины Федоровны к Прасковье Васильевне.
Болезнь моя все шире и шире развивает свою деятельность. Углубляется. Сознательная болезнь. Не сетую и не грущу.
