Андерманир штук

ним так, словно Лев был опять шестилетним и весь в желтом.

– Ты только не забывай, Христом Богом прошу, что я всегда рядом, говори со мной, – то и дело напоминал дед Антонио, как будто мог помочь ему, не видящему, дорогу найти!

Лев, понятно, говорил с ним… разумеется, когда не падал.

– Я сначала думала, ты навсегда ослеп, – то и дело вспоминала Лиза. – Из окна выглядело так, словно ты на ощупь по двору продвигался, – и потом, по лестнице, когда я уже к тебе выбежала, ужас!

– Я в какой-то момент тоже подумал, что навсегда.

– Сама я, сама во всем виновата, – повторяла Лиза, – с Magic Eye этим дурацким!

Лиза-то, ясное дело, тут никаким боком, а вот Magic Eye… Конечно, можно предположить, что рано или поздно все равно бы произошло то, что произошло, – вот и Илья Софронович говорит: Magic Eye, дескать, просто подтолкнул события.

Правда же в том, что именно тогда Лев зрение и подорвал – снова и снова вглядываясь в окружающий мир никуда уже не годными своими глазами и пытаясь увидеть за пестрой его поверхностью более глубокие изображения. Ведь смогла же Лиза – рисуя Марьину Рощу!

– Ты как-то очень физиологически себе все это представляешь, Лев! – чуть ли не оправдывалась та, когда он возвращался к разговору о Марьиной Роще. – Я не могу сказать, что я действительно увидела… я, скорее, поняла, чем увидела! Или нет – я внутренним зрением увидела, а ты пытаешься – внешним, глазами. Но глаза так не умеют… наверное.

Однако Лев все пробовал и пробовал: уверенный в том, что – как и в случае с Magic Eye – через одно только мгновение мир качнется… и он увидит!

И мир качнулся.

И Лев увидел.

На поверхности жизни начали проступать некие зримые объемы. Сначала он не мог удержать их взглядом – изображение возникало и пропадало, но со временем ему стало удаваться «замораживать» изображение и – …да нет, быть того не может! Видимое Львом почти не отличалось от того, что он обычно наблюдал по ночам – засыпая с открытыми глазами. Правда, теперь мир выглядел еще прозрачней: перспектива оказалась гораздо более четкой, и он видел предметы, расположенные чуть дальше, за теми, которые находились перед глазами, – это сквозь них, словно ближайшие к нему предметы были стеклянными, просвечивали очертания всего остального…

Лев смотрел на глиняный горшок с каланхоэ и видел сквозь глину корни.

Лев смотрел на стену кухни и различал за глухим ковром с другой стороны очертания гостиной.

Лев смотрел на куртку и через плотную ткань видел, как бьется Лизино сердце.

Было и еще кое-что. Пострашнее. Теперь он, правда, начинал привыкать и к этому, но в самый первый раз. В самый первый раз ему за несколько секунд стало понятно, что значит «промокнуть насквозь»: он вспотел так, что нитки сухой на нем не осталось, словно по прихожей ливень прошел.

Лев тогда вдруг не увидел себя в зеркале. Поверхность зеркала, оказывается, больше уже не задерживала его взгляда: взгляд словно проваливался в нее и уходил дальше, за зеркало, в кабинет деда – и еще дальше, неважно куда, не в этом дело, а в том, что. понятно в чем. Кому ж неизвестно, что в зеркалах только при особых обстоятельствах не отражаются! Очень особых обстоятельствах. Жутких обстоятельствах. Конечно, Лев сумел договориться с собой – дескать, зеркало тоже, в конце концов, только преграда на пути взгляда, а если так, то какая разница – стена или зеркало, да никакой разницы, поверхность есть поверхность! Но разница была. И поверхность поверхности рознь. Только вот думать об этом Лев тогда себе запрещал – ужасаясь даже не столько за себя, сколько за деда Антонио: а ну как дед Антонио поймет, в чем дело? И ведь поймет, как миленький поймет!

Он и так уже рассказал деду больше, чем следовало, – рапортуя о своих ощущениях прямо с того момента, когда, увидев, испытал горчайшее разочарование, да что там разочарование – полное отчаянье: ведь смыслом видения могло быть для него только нахождение за поверхностью этой жизни – другой жизни: невиданных светил, крылатых коней, всадниц с развевающимися волосами! Но не было, не было другой жизни за поверхностью этой, а была только та же самая эта – просто заслоненная спереди… Или – при взгляде в зеркало – не было просто никакой жизни. Ох ты, Господи, Боже мой.

А еще чуть позднее понял Лев, что она, та же самая жизнь, простирается и еще дальше – даже туда, куда не достает глаз… или все-таки достает?

Тут-то и началась, медленно набирая силу, собственно болезнь – болезнь, опрокинувшая все зеркала и сделавшая само понятие зеркала ненужным: глаз доставал все дальше, и все больше очертаний виднелось в перспективе, до тех пор пока не оставались одни контуры и контуры контуров – и контуры контуров контуров. Потом видны были одни точки разных цветов – наподобие тех, что в обычной жизни постоянно мелькали у него перед глазами, а в конце концов – точки поменьше, одного цвета, но это оказался еще не самый конец концов. В самом конце концов точки вообще утрачивали величину, становились пылью, сходили на нет и – превращались в ничто. Вокруг Льва – везде: по сторонам, сверху и снизу – было только туманное небо.

Вот когда Лев ощутил, что чрезмерная острота зрения и слепота – одно и то же. Он потерял возможность передвигаться: в мире, где ничего не было, никаких объемов и никаких ориентиров, передвигаться – нельзя! Исчезло право и лево, исчезло впереди и сзади, исчезло близко и далеко. Не говоря уже о разнице между тротуаром и проезжей частью дороги, между набережной Москва-реки и Москва-рекой… Он и в квартире теперь передвигался вслепую, по памяти – ощупывая то, что находится на пути.

Лиза позвонила в академию, сообщила, что Лев болен и некоторое время будет отсутствовать на занятиях. Вечером того же дня Леночка по телефону лечила его от гриппа: такой диагноз по просьбе Льва сообщила ей Лиза.

– Может быть, Устинову позвонить? – Лиза тогда все время плакала.

Устинов, казалось, ничего не понял, спросил: «Мне приехать?»

– Я не знаю, Илья Софронович, это неудобно Вам, но… я тут с ним одна днем и ночью: он вот уже неделю ничего не видит, понимаете? Я даже с кровати ему вставать не даю: он падает. И не спит никогда: глаза открыты все время. Надо к офтальмологу, а он не соглашается…

– Не надо к офтальмологу, – сказал Илья Софронович и приехал.

А приехав, все объяснил – звучало, вроде, правдоподобно, во всяком случае – успокоительно. Лиза перестала плакать. По Устинову получалось, что ситуация не безнадежная, но «…такие вещи постепенно делаются, Лев: тогда можно ими управлять. Так же, как и с „магическим глазом“, суть в том, чтобы свободно переключаться с одного способа видения на другой. Вы расфокусировали зрение, а вот опять сфокусировать – не получается. Но получится: выберите произвольный участок своего „неба“ – и попытайтесь сосредоточиться именно на нем».

Получилось у Льва только через много дней: на выбранном им участке сперва появилась пылинка… точка, потом еще одна, потом еще – и точки стали расти. А дальше точки приобрели цвет, сгруппировались в объемы – и все вокруг начало проступать явственнее и явственнее. Ощущение того, что мир вернулся к нему, было ни с чем несравнимым: предметы, правда, еще продолжали «плавать» и их то и дело приходилось «останавливать», но Лев уже знал как. Система упражнений, которые – вместе с расписанием, когда какое выполнять, – дал ему Устинов, постепенно помогала Льву учиться чередовать два способа видения.

– Вы быстро привыкнете, – уговаривал его тот, улыбаясь и никогда не задавая вопроса про зеркала, словно никаких зеркал и не было на свете. – Привыкнете – и перестанете обращать внимание на зрительные неудобства. И слава Богу, что перестанете, поскольку все равно навык Ваш ненужный, как и остальные, подобные. С ним человеку нечего делать: дар напрасный, дар случайный! Я уже много лет так живу, вот на старости лет рискнул только начать дальновидение преподавать. Хотя преподать его, вообще говоря, нельзя – можно описать. Потому как ведь только у единиц ментальный навык укоренен в физиологии и имеет, так сказать, материальное основание – как вот у Вас. В Вас я сразу некий секрет заподозрил – как воспаленные глаза Ваши увидел, потому на занятиях именно на Вас и поглядывал. Не знал только, что за секрет, теперь знаю. Но Вам-то как раз дальновидение