на память из того утра, быть каким-нибудь сном наяву, бредом, наваждением – или все-таки соответствующие события действительно имели место?
Петя Миронов потерял покой, чуть ли не ежедневно наведываясь на Неглинную и часами кружа вокруг нее в разное время суток, а иногда и приставая к прохожим с вопросами, ответов на которые никто не знал. Из положительных результатов этого кружения можно было назвать лишь один, да и то сомнительно положительный: некий полоумного вида дед поделился с Петей воспоминанием о том, что матушка сего деда рассказывала ему в детстве, будто обычно делала закупки именно в Голофтеевском пассаже. Петя Миронов почесал в затылке и оставил полоумного деда там, где встретил, – на Неглинной улице у магазина «Охотник»: дед собирался купить дроби, чтобы она, по его словам, кое у кого в заднице засела.
Чем больше времени проходило, тем сильнее Петя Миронов сомневался в себе. Он уже не верил даже тому, что своими глазами видел выступление Антонио Феери… собственно, это, в конце концов, – помимо совершенно очевидного преклонения перед Антоном Петровичем – и привело его к фокуснику. Впрочем, поговорить о своих сомнениях, мучивших его уже третий год, Петя Миронов, как мы помним, тогда так и не успел.
А сегодня Антон Петрович пришел в цирк, чтобы смотреть Петю. Неважно и неинтересно, откуда все знают о приходе «самого Феери», хоть Петя об этом ни единым словом не обмолвился. «Цирк – дело такое», – любит повторять Сережа, скрипка преклонных лет.
Цирк – дело такое.
Выбежав из форганга в белом балахоне Пьеро, с густо напудренным лицом и красным набалдашником носа, Петя Миронов, печальный клоун, раз десять споткнулся по пути (публика хохочет) и упал – споткнувшись уже в последний раз – ровно посередине манежа: комком ветоши. Свет сузился до желтого круга, в котором и лежал неподвижный Пьеро. Он лежал долго – настолько долго, что публика, как всегда, принялась нервничать: уже были слышны отдельные хлопки, свист и разные нехорошие выкрики (почему публика всегда считает, что клоунам надо грубить?). Внезапно флейта в оркестре не спеша произнесла одну – только одну и не слишком пространную – фразу. Кучка ветоши встрепенулась – Петя Миронов поднял голову, и публика зааплодировала: на лице его было уже нарисовано другое лицо – арбузно-красное лицо жизнерадостного кретина. Когда публика отрадовалась свое, арбузно-красное лицо, дождавшись тишины, тихо произнесло белыми губами:
– Я вам не клоун.
И аплодисменты взвились снова.
А Петя Миронов начал сдирать с лица арбузно-красную краску – слой за слоем. И бросать слои в сторону, пока там не выросла целая красная гора, причем лоскутков алой кожи все прибавлялось и прибавлялось…
Наконец печальный клоун поднял лицо к публике: теперь это было черное лицо с непропорционально большими белками глаз и явным переизбытком белоснежных зубов. Лицо хохотало вовсю, а тело принялось выделывать головокружительные кульбиты – публика неистовствовала.
Внезапно Петя Миронов замер.
Зал ждал продолжения.
– Я вам не клоун, – напомнил он и сорвал с лица черную маску, под которой снова обнаружилось белое лицо Пьеро. Этот Пьеро воровато огляделся по сторонам, быстро нацепил на нос все тот же красный набалдашник и бросился к свисавшему из-под купола канату. Шпрехшталмейстер Бруно засвистел в милицейский свисток: дескать, канат не трогать! – но, в тяжелом своем балахоне, Петя Миронов, отдуваясь, уже забирался все выше и выше. Желтое пятно света ползло вслед за ним. Ах, Пете Миронову не следовало никуда забираться: невооруженным глазом было видно, что печальный клоун не приспособлен к лазанию по канату! Он не умел, он тратил слишком много сил, да и без того казался старым и несчастным… Красный набалдашник носа сполз за ухо, наклеенные по бокам якобы лысой головы волосы отклеились и свисали со щек, балахон обвивался вокруг каната, брюхо мешало, толстенная попа колыхалась над залом… А когда лопнула единственная пуговица на единственной бретельке, поддерживавшей штаны, и они сползли на огромные ботинки, вниз повалились уродливые «подложки» – из ваты, мятой газеты, грязной губки… Петя Миронов в круглом пятне желтого света беспомощно повис над залом, держась за канат теперь только одной рукой. Ладонь второй он поднял прямо перед собой: она была в крови. Но – потный и счастливый – он собрал последние, видимо, силы и рывком преодолел остававшийся метр, который отделял его от купола цирка… ботинки вместе со штанами полетели в черную хохочущую бездну под ним – и несчастные худые голые ноги в широченных пестрых трусах закачались под куполом.
Оглушительным звоном оркестровая тарелка в одно мгновение прекратила истерический хохот публики. И, один на один с залом, в полной тишине клоун отчаянным, тонким голосом вдруг выкрикнул, сорвавшись на писк:
– Я! Вам! Не! Клоун!..
…и, отпустив канат, бросился вниз, в кромешную тьму.
Страховки на нем не было.
Казалось, он падал целую минуту – не столько камнем, сколько птицей: расправив рукава белого балахона, как крылья.
Удар тела о жесткую поверхность поверг зал в ужас.
И вспыхнул свет.
Ослепительный дневной свет.
Восемь пожарников стояли вдоль барьера, растянув над манежем спасительный брезент. На брезенте – живой и невредимый – лежал Петя Миронов, печальный клоун.
Жмурясь от света, он прикрывал глаза тыльной стороной ладони и словно не понимал, что происходит. Потом понял, поднялся во весь рост: щуплый, вымазанный пудрой и помадой, без штанов и ботинок, в свисающем лохмотьями рваном балахоне – и пошел по брезенту в сторону кулис.
Публика молчала – и было слышно, как идущий, словно в беспамятстве, повторяет одно и то же: я- вам-не-клоун, я-вам-не-клоун, я-вам-не-клоун…
Стало совсем тихо.
Пожарники свернули брезент и без всяких поклонов удалились.
– Антракт, – негромко сказал шпрехшталмейстер Бруно и ушел, ничего не дожидаясь.
Где-то наверху заплакал ребенок.
Дед Антонио, сидевший в пятом ряду, с краю, поднялся и стал быстро спускаться по ступенькам к манежу.
Перешагнув барьер, он исчез в форганге.
Публика вдруг вспомнила, что после окончания циркового номера принято хлопать. На аплодисменты никто не вышел.
26. КАК ФИЛИН
Мордвинов был недоволен.
– Ты зачем привел его сюда? – спросил он Колю Петрова.
– За такими, как он, будущее, – кисло отчитался тот.
– Ты еще салют отдай, пионер, – поморщился Мордвинов. – Какое будущее, ты что… с дуба рухнул, Коля?
– Вот увидите. Он же массы за собой повести может.
– Какие массы, что ты, Коля, гонишь!
Коле Петрову казалось, что с Мордвиновым нужно разговаривать именно так. Но Мордвинова это оскорбляло. Из того, что он аппаратчик, для него отнюдь не следовало, что он дурак. А для Коли Петрова, видимо, следовало – это-то и оскорбляло Мордвинова.
Да, Мордвинов приехал в Москву из сибирских лесов, да, «пошел на повышение»… но оно когда-а-а еще было! Теперь Мордвинов всем москвичам москвич и у него на плечах, тьфу ты… в его ведении – целый НИИ. Хоть и в просторечии, но институт мозга, между прочим! Он возглавляет коллектив отличных специалистов. Работающих с отличными кондукторами. Мордвинов называл экстрасенсов кондукторами – так, вслед за ним, и остальные их называли. Ему нравилась разнузданная многозначность этого наименования – и особенно нравилось в ней то, что нужное институту значение кондуктора было упрятано в слове совсем глубоко: замучаешься добираться. Только образованные люди знают, что «кондуктор» – это еще и проводник,
