Андерманир штук

рядовой Владлен Семенович Потапов шел куда глаза глядели и помнил только одно: остановка – смерть. Он шел через лес, проваливаясь в снег почти по пояс, продираясь сквозь густые заросли каких-то колючих кустов и, кажется, отморозив уже ноги: пальцев не чувствовалось. Ничего, ничего, говорил он Игнатьичу, терпи, осталось немного, вот уж и взрывы не слышны – или это меня контузило? Вон уже и свет, смотри, Игнатьич, да открой же ты глаза, мы пришли к своим, Игнатьич!

Откуда-то Владлен Семенович знал, что перед ним станция метро… только станции этой он, изучивший московский метрополитен вдоль и поперек, не видел никогда. Ах, да какая разница, метро есть метро, в метро наши, метро не подведет!

«Калибровская» было написано над станцией… простите?

Он втащил боевого товарища в вестибюль, прислонил к радиатору и сел рядом. Прорвались! Пар от них шел такой, что поздний пассажир, взглянув на двух пьяниц, привалившихся друг к другу, покачал головой и сказал себе с укором: «Вот когда милиция действительно нужна – ее нет!»

Между тем Игнатьич, не то очнувшись, не то протрезвев, с изумлением изучал тяжело дышавшего рядом с ним собутыльника, чье лицо и руки были исцарапаны в кровь.

– Эй, – осторожно толкнул он собутыльника. – Хватит тут лежать, по домам поехали… Тебе до какой?

– Мне до «Белорусской», – едва вспомнил Владлен Семенович.

– Это следующая, – посмотрел на табличку над эскалатором Игнатьич. – А мне – в противоположную, к «Новослободской», тоже следующая… вперед, однополчанин!

И, едва попав пятаками в отверстия автоматов, они – снова в обнимку – отправились к приветливо журчавшему эскалатору, а вскорости благополучно сошли с него и даже удостоились замечания дежурной, выполненного в непередаваемой на письме модальности:

– Нажрутся…

28. ПЕРВОГОДЕКАБРЯТЫСЯЧАДЕВЯТЬСОТ- ВОСЕМЬДЕСЯТВОСЬМОГОГОДА

Прошло уже два года.

То есть на полтора года больше, чем… – чем.

Лев одно понимал: ни в коем случае нельзя обозначать словами это «чем». Ни в коем случае нельзя ходить на ту сторону слов. Чего бы оно ни стоило, надо оставаться на этой стороне: сказать значит начать. Повернуть рычаг и открыть – шлюз. И хлынет вода. И смоет все с лица земли.

Лев, Лев, не ходи на ту сторону слов.

В последнее время он постоянно разговаривает сам с собой. Это потому, что больше мало с кем есть. Вера исчезла. Она исчезла так, как исчезла когда-то, еще до рождения Льва, Джулия Давнини, женщина- змея – в отличие от той оставив после себя не змеиную кожу, а тоненькую золотую веточку – единственное из имевшихся у нее украшений. Что до деда Антонио… дед Антонио теперь плохой собеседник. После той ночи, когда он приехал на такси во втором часу и ничего не рассказал, а лег на диван и тут же хотел подняться с дивана да передумал, и остался сидеть на самом краешке, и правый уголок рта прямо на глазах у Льва пополз вниз. А Лев тогда еще сказал: «Деда, у тебя линия рта… странная», – и попытался пальцами придать этой линии обычную форму, но не смог… Потом, через несколько дней позвонил тот чудной Пал Андреич, Лев не смог говорить с ним и честно сказал почему, так что Пал Андреич не звонил больше.

В общем, после всего этого дед Антонио – плохой собеседник.

То есть, нет, не так. Говорить-то с ним можно сколько угодно, только вот… дед глупости часто говорит. Не всегда, конечно. Но бывает. Леночку это бесит, и она то и дело повторяет: «Когда ему надо, он понимает просто все!» Сначала Лев после таких слов сразу же ссорился с ней чуть ли не навсегда, но теперь устал. Теперь ему все равно, что думает Леночка.

Иногда – редко – дед Антонио действительно понимает «просто все». Нужно только суметь не пропустить это время, нужно только научиться не помогать самому деду Антонио убеждать его, Льва, в том, что дело безнадежное.

Между тем единственное, чем дед занят сейчас, – это поиски Льва, постоянные поиски Льва.

– Где Лев? – требовательно спрашивает он у Льва. – Позовите мне, пожалуйста, Льва.

С тем Львом, который перед ним, дед Антонио на «Вы». Наверное, того Льва, который перед ним, он воспринимает как… как медбрата или кого-нибудь в этом роде.

– Простите, я просил позвать Льва. Где Лев?

Было время, когда у Льва сохранялась еще надежда, что дед Антонио все-таки узнает его. «Это я – Лев», – говорил он, настаивал он, сердился он, кричал он, несколько раз, вот дурак-то, даже предъявив деду паспорт и прося сравнить фотографию на паспорте с его лицом. Но дед Антонио смотрел на Льва честными своими глазами и – не слышал. А переждав этот шквал аргументов, кивал, улыбался и снова с нетерпением повторял:

– Простите, я просил позвать Льва. Где Лев?

Однако иногда он прекращал поиски, потому что внезапно находил Льва.

– Лев, – говорил он, – где ты был? Я просил их позвать тебя, но они не звали.

– Кто «они», деда?

– Леночка… и другие.

Леночку-и-других, причем всех других, дед Антонио узнавал. И ни на минуту не терял. Ему казалось, что они – Леночка-и-другие – постоянно около него. А вот Льва никогда не было.

– Я был здесь, деда. Я и сейчас здесь.

– Ну, слава Богу, Лев, слава Богу. Я думал, что опять потерял тебя. Я все время тебя теряю. А мне нужно сказать тебе одну вещь. Я боюсь, что не успею. Спросите-скрипочку-мою… Слушай меня, пока я не сбился.

На этом месте он всегда сбивался – и опять начинал искать Льва. Потому-то Льву так важно и было поймать момент, пока дед Антонио не подошел еще к своему «мне нужно сказать тебе одну вещь». Если Льву это удавалось, деда Антонио – прежнего, нормального деда Антонио – могло хватить и на час, и на два, и даже, например, на всю первую (но никогда – на вторую) половину дня. Продолжительность такого состояния зависела от темы разговора. Дед Антонио мог часами говорить о фокусах – то есть как раз о том, чего Лев добивался от него всю свою жизнь, но никогда не получал, – хоть о конкретных фокусах, хоть о фокусах вообще. Лев выводил его на эту тему – и дед говорил, говорил, говорил… да только Лев не слушал. Теперь ему уже было не нужно о фокусах. Теперь, когда дед Антонио мог каждую минуту… – Лев, Лев, не ходи на ту сторону слова!.. – разговоры о фокусах казались неуместными, несвоевременными, никчемными.

– Ты запоминаешь, Лев?

– Я запоминаю, деда!

Дед Антонио, слава Богу, не заставлял его повторять то, что он запоминал… – и что сначала действительно пытался запомнить, даже записать! Однако вскоре Лев оставил эту затею, потому как не было, не было в нем – внутри у него – ничего, кроме андерманир штук. Не было памяти. Не было сил. Не было терпения. Один андерманир штук – главная тайна Льва. Его собственный андерманир штук – единственное, что принадлежит ему в этом мире.

С дедом Антонио ничего не случится, пока Лев лечит его этим лекарством – андерманир штук. Одну ложечку утром, натощак, около семи, дед рано просыпается:

А вот, господа, андерманир штук – хороший вид, город Палерма стоит, барская фамилия по улицам гуляет и нищих тальянских деньгами оделяет.

Вторую – сразу после завтрака, в восемь:

А вот, извольте видеть, андерманир штук – другой вид, Успенский собор в Москве стоит, своих нищих в шею бьют, ничего не дают.

Третью ложечку – перед тем как Льву на работу уходить (ему к одиннадцати):

А вот андерманир штук – другой вид, город Аривань стоит, князь Иван Федорович въезжает и войска созывает, посмотри, как турки валятся, как чурки.

Четвертую ложечку – до обеда (Лев успевает с работы прийти разогреть деду еду), в три часа дня:

А вот, государыни, андерманир штук – еще один вид: в городе Цареграде стоит султан на ограде. Он рукой махает, Омер-пашу призывает: «Омер-паша, наш городок не стоит ни гроша!» Вот