Андерманир штук

Ан – пора, пора было уходить.

«Я готов», – говорил он себе, но медлил, еще медлил. Хотя никаких оснований медлить больше не оставалось. Прихотливая, капризная, живущая своей жизнью и строящая сама себя карта Машиного отца, которая ничего не требовала от него, но ничего ему и не обещала, находилась теперь в надежных руках Льва… он хороший мальчик, его волшебник воспитал, научив Льва всему – не уча, не требуя отчета, не проверяя ни прожитого, ни запомненного. И Лев будет хранить карту Машиного отца – просто хранить, просто предоставлять ей пространство жизни, чтобы карте было куда расти. Лев обещал не показывать карту никому – правда, вот Лиза… Лиза тоже видела карту, держала ее в руках, но Лиза – это Лиза. Странно, что такая грубая тавтология успокаивала старую его душу, да ведь успокаивала же!

А копия – черно-белая, неподвижная, мертвая – она звала. Она требовала, она обещала. Пойдем, говорила, со мной, пойдем туда, где ты никогда не был, – и я покажу тебе, как оно там. Я объясню тебе, что чем стало, что во что перешло и что куда переместилось. Ах, как будто бы он и сам не знал этого, как будто бы не догадывался! Да и давно, очень давно уже было понятно ему, что просчитался он, этимолог и скрипач Пал Андреич Мартынов…

Он ведь как представлял себе будущее: веселое и трепетное, оно должно было прийти из его Москвы, его существующей Москвы, и сказать: баста! И тогда существующая Москва, улыбнувшись, распахнула бы объятия и приняла в себя Москву не существующую: распрямившись, расправившись, разгладившись – как калька. И все, что съехало, сдвинулось, сместилось, нашло бы себе место в составе существующей Москвы, постепенно вжилось бы в нее, прижилось к ней, как новый побег приживается к старому стволу. Улицы его Москвы без обиды впустили бы в себя то, что торчало колом, не вписывалось, не встраивалось в архитектурный ландшафт. Паутина покачалась бы на ветру, потрясла паутинками, привела бы их в гармонию… – и можно было бы легко и спокойно жить свою жизнь дальше, ходить по неведомым улицам и привыкать к ним, переходить с неведомых на ведомые, гулять по ведомым и снова возвращаться на неведомые, не боясь заблудиться, исчезнуть, пропасть… экая была бы красота!

Но так не случилось, этимолог и скрипач Пал Андреич Мартынов, говорил он себе. Недооценил ты, говорил он себе, тяжелых этих, темных этих, душных этих лет, не увидел, как быстро росла и набирала силу несуществующая Москва, не следил за картой своею! Это она, несуществующая Москва теперь правила бал: поглотив его Москву и как раз в данный момент переваривая ее – перемалывая, дробя, измельчая… превращая в однородную массу, где терялись все следы исходных форм. То, что торчало колом, не вписывалось, не встраивалось в архитектурный ландшафт, перекорежило его, переломало и посягало теперь на самую память – память места, не ведая только, что память места неуничтожима, что она – язык. О, не так просто прокладываются новые пути, не так легко кроится и перекраивается пространство, не так беззаботно возникает новое на месте старого! Ребенок не появляется на свет раньше, чем ему дано имя. Книга не издается прежде, чем придумано заглавие. Улица не возникает, пока нет наименования. Город не строится до того, как его назовут. Ибо в начале было Слово. Ибо в любом начале есть Слово. Это оно, Слово, отвечает за то, как все у нас тут и почему все оно так.

Ничто нельзя переименовать. Имя дано один раз – и только одному предмету. Оно всегда с ним, и до тех пор, пока есть имя, есть и он. Никакой предмет никогда никуда не девается, он может только сместиться в сторону, выскользнуть в одно из многих – ах, многих и многих! – измерений многомерного нашего мира, отойти на второй план и сколько угодно долго оставаться там. Но ни один предмет не может исчезнуть, поскольку слово – прозвучало и поскольку оно не наше: оно было и оно есть у Бога, и оно есть Бог.

И нельзя «забыть наименовать»: нет имени – нет и предмета.

И нельзя «забыть наименованное»: не нами именовалось.

Да и защищено все на свете от забвения. Языком защищено: местом, где слово «правый» не может существовать, если нет слова «левый», где каждой Малой улице откликается Большая, каждой Верхней – Нижняя, каждой Северной – Южная… Так что пока существует Новая Басманная, существует и Старая, ибо только Старая Басманная дается в пару Новой Басманной, а не улица Карла Маркса. Улица же Карла Маркса появляется как отклик на имя, на понятно какое имя – и даже если занимает место Старой Басманной, то не уничтожает ее, а просто сдвигает, смещает в сторону, на второй план, в иное измерение. Где «Париж» и «Paris», «Warszawa» и «Warsaw», «Рим» и Roma – разные города, города-двойники, города-близнецы, пусть и неотличимые друг от друга, а не одно и то же: бок о бок стоят, друг друга поддерживают…

– Вы не скажете, как пройти на Старую Басманную?

– Конечно, скажу… где-то здесь была, где-то здесь и есть!

А только вот… если нету ни новой, ни старой – тогда как?

Москва не существовавшая напирала со всех сторон, пережевывая и выплевывая целые районы, не говоря уже об улицах, переулочках, тупичках. Откуда ни возьмись посыпались вдруг прежние имена: они сыпались вперемешку с нынешними, множа и множа районы, улочки, переулочки, тупички. Подходить к старожилам было бесполезно: они уже не понимали, где находится Большая Дмитровка, где – Пушкинская, только знали, что разные это улицы должны быть, но та улица, на которой мы стоим… – она, вроде, еще не Большая Дмитровка, хоть, вроде, уже и не Пушкинская.

Казалось бы, тайное наконец стало явным… да только не потому, что явное распростерло объятья тайному, а потому что тайное наступило на горло явному. И с этим надо было что-то делать – не так ли, этимолог и скрипач Пал Андреич Мартынов?

Молодые… – им что? Лев, Лиза – они в не существующей когда-то, а теперь в только и существующей Москве освоились… думают, что так и должно, значит, быть. Что другие времена – другие песни! Ах- неправда-милый-Гейне-песни-те-же-что-всегда-слишком-быстро-вянет-время…

Я-то знаю, что так быть не должно.

Что ничего не сдается без боя.

А потому – в бой: за мою Москву, за память места, за Слово, которое было в начале!

Пал Андреич свернул карту и, достав ветхий планшет, аккуратно разместил ее там, как старый солдат – карту военных объектов неприятеля. Посмотрел по сторонам: телевизор, оказывается, включен, а в телевизоре – дым… Белый дом горит. Война ведь, опять война.

Из дому этимолог и скрипач Пал Андреич Мартынов вышел налегке: на одном плече планшет, на другом футляр со скрипкой. У подъезда – здравствуйте-Катерина-Ивановна – бесстыдно развернул карту и нашел на ней 8-ю Песчаную.

– Далеко ли, Пал Андреич?

– На войну, Катерина Ивановна.

– На какую такую?

Ах, Катерина Ивановна, Катерина Ивановна! Идет, значит, война. Не там, у Белого Дома, где свои своих бьют, а здесь – рядом с Вами. Здесь существующее с не существующим столкнулось и не существующее одолевает существующее: нежить скрытая жизнь открытую одолевает. Так что без меня никак не обойтись!

Ближе к вечеру все многочисленные Песчаные были исхожены Пал Андреичем вдоль и поперек. Он подолгу стоял в точках бифуркации, где одна Москва делала резкий поворот к другой, – стоял семафором, постовым, регулировщиком движения: знайте, дескать, пешеходы, знайте, автобусы и машины, что и сюда вот, направо, тоже можно… во-о-он улица, видите? Не хотите воспользоваться этим путем – он короче?

А назад идти – забыл как. Да и не на Песчаных он, вроде… впрочем, что за беда! С ним планшет, а в планшете карта: проходят, дорогие мои, проходят те времена, когда жизнь одних от жизни других изолировать можно было. Нет теперь ничего засекреченного, и он, этимолог и скрипач Пал Андреич Мартынов, – живое тому свидетельство.

Пал Андреич вынул карту и присел на скамеечку у автобусной остановки. Мимо проехал пустой автобус. Номер ноль. Пал Андреич усмехнулся: мутят, дескать, воду, сукины дети, – и разложил карту перед собой. Где же он тут… а-а, вот здесь значит! Хорошо-с…

Кончиком указательного пальца Пал Андреич повел по улице, на которой находился, – в направлении центра, поскольку второй своей стороной улица эта якобы обрывалась в пруд. Палец беспрепятственно двигался вперед… стало быть, к центру, и вдруг – стык. Грубый стык двух листов, склеенных хоть и точно, да не так, не по-аптекарски точно – и ведь ровно посередине карты. Ах вы Лев да Лиза, дети вы малые, неразумные!..