Но зато – навалом воды и земли,
и гуськом идут корабли…
всё чудесно, Ли,
всё плекласно, Ли,
не голюй, дологой Ли!
Но зато – навалом еды и питья,
и житья… пусть и не бытья,
но зато – по низкому небу летя,
не сломаешь хребта, дитя!
Но зато вблизи – то же, что вдали,
и нарциссы не отцвели…
всё чудесно, Ли,
всё плекласно, Ли,
не голюй, дологой Ли!
А потом… тут кроны со всех сторон -
очень много весёлых крон,
соберёшь в карман их тяжёлый звон
и – домой: бароном барон!
Там давным-давно все сидят на мели,
а кто нет, те в землю легли:
всё чудесно… Ли?
всё плекласно… Ли?
Не голюй, дологой Ли!
А г н е ш к а
Есть у Агнешки книжка из Польши -
трудно читать без слёз.
И есть у Агнешки старенький Порше -
правда, без двух колёс.
Агнешка любит местного пана
по имени Серен Бек:
на усах у пана – морская пена,
и он неплохой человек.
Правда, он презирает Агнешку -
есть тут такой курьёз:
за её ужасную польскую книжку
и Порше без двух колёс.
Но, когда он пьян, тогда всё в порядке -
так уже случилось разок:
и у них возникли общие предки
и даже общий язык,
и пан Серен слушал польскую книжку,
почти не скрывая слёз,
и пан Серен даже катал Агнешку
на Порше без двух колёс.
Сильвана
«Ах, судьба меня, наверно, прозевала:
я сбежала придорожного межой», -
так рассказывала музыка Сильвана
о судьбе своей – практически чужой.
А судьба её стояла и смотрела -
без участья, хоть, пожалуй, и без зла -
как она своё ветшающее тело
над Европой, словно перышко, несла.
И судьба её качала головою:
дескать, с музыки-то нам какой же прок? -
и давилась местной фразой горловою,
застревавшею гортани поперёк.
Так Сильвана всё летала и летала -
не задерживаясь, стало быть, нигде:
всё летала от квартала до квартала,
от одной своей звезды – к другой звезде:
из породы серенад или рапсодий,
без занятий, без семьи и без гнезда -
и её лишали всех земных пособий
раз в полгода… или чаще – как когда.
Мухаммед
Добродетели нет и греха нет -
и всему тут одна цена:
пятилетний цветок Мухаммед
понимает, что жизнь – война,
и пугает весь мир картинкой,
где сто бомб в облаках висят.
Самому ему – пять с полтинкой,
а глазам его – шестьдесят.
Так что мирной судьбы останки
не тревожат его уже:
на душе у него лишь танки,
одни танки лишь на душе.
И, как птица, снаряд порхает
над склонённою головой
и поёт ему: «Ах, Мухаммед,
почему ты ещё живой?»
И тогда с виноватым видом
он бросается к маме: мол,
я умею быть и убитым,
дайте только уткнусь в подол!
Насимбану
Трудно жить всему некрасивому:
ветер его по свету несёт.
Но некрасивую Насимбану
Бог её племени пасёт -
шепчет ей крохотные истины,
сводит Насимбану сума…
Истины, небось, неказистые,
как и Насимбану сама.
Ходит по городу Насимбану,
личико скрывая в платке,
молится тряпичному символу,
в чёрной зажатому руке.
