Бог на зелёном лугу:
среди них, богов, тоже всякий люд:
иные танцуют себе да поют,
а потом вдруг… вот, полюбуйся:
крошатся бусы
или рушатся все мосты -
и уже через миг с высоты
раздаётся вздох каменистый:
«Мои мониста!..»
Полосатая Птица
Полосатая Птица расписная
в пустом перелеске
размышляла о вечном, не зная,
для чего ей полоски.
Будь она арбузная корочка
или тигровая лилия…
но она была обычная дурочка,
каких везде в изобилии.
И большого в ней не было смысла:
её жизни узкое русло
в ширину простиралось на два
каких-нибудь сантиметра,
и была её голова
полна ветра.
Её даже иногда порицали -
особенно всякие полицаи.
И было невдомёк этим неучам,
что есть план у небесного зодчества,
что по птичьим полоскам, по линеечкам,
тоже пишут историю человечества.
Треребристая Птица
Треребристая Птица
не желала водиться
ни на небе, ни на воде -
нигде:
ни в садах, ни в домах,
ни в мучных закромах,
ни в посудной лавке,
ни на острие булавки,
ни в пробирке,
ни в табакерке,
ни в пудренице,
ни в сахарнице,
ни на глади покрывала,
ни там, где она не бывала,
а уж там, где она находилась,
она и совсем не водилась -
нигде не водилась и ни с кем не водилась,
и где родилась – там не пригодилась,
а где зажила потом славно… -
там и подавно.
Скарбузная Птица
Скарбузная Птица не пряталась в листве,
Скарбузная Птица не таилась в полутьме -
она жила у нас в голове:
она была в уме.
Ещё там имелась старая ветла -
и птица над нею летала, как метла,
летала и очень красиво
на все лады голосила:
«Как хорошо мне живётся в голове,
как хорошо мне живётся в уме:
в голове как в синеве,
а в уме как в кутерьме!»
И многие относились к ней
как к мысли или в этом роде,
а многие относились к ней
как к зажжённой лампаде -
а многие относились к ней
как к далёкой планете -
и все были правы до конца своих дней.
А неправых нету на свете.
Всё закончилось мятным ликёром
да измятым одним разговором
с без пяти до семи десяти.
Со стола подхватили монетки,
резко встали, собрали манатки -
и затеяли было идти.
А не шлось – и игравший на банджо
всё подглядывал грустно и нежно
в наши карты, качал головой
и одною струной золотою
перечёркивал нашу затею -
и одною звенел тетивой.
И – не шлось, и арабики запах
на тяжёлых, на бархатных лапах
пританцовывал в лунке следа,
хоть его вообще не касалось
ничего из того, что казалось
завершённым уже навсегда.
И – не шлось, и печальная крона
покатилась без звука и крена
в направленьи другого стола,
словно всё вообще понимая, -
и легла на ковре, как немая,
и помочь ничему не могла.
А табачная глупая лента
льнула к локтю, твердила
