тебе, где он? — Мука была в глазах его, а Эмма Ивановна подалась вперед — сказать что-то… — Молчи, молчи! — закричал он, — я сейчас, я должен вспомнить.
И тихо, как из-под земли, он запел, нет — завыл, без музыки… без мелодии, без ритма:
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо…
Собирались…
Собирались… Собирались… Ах, я забыл, Кло! Я не помню, вот дурак старый, забыл про дол зеленый!.. Ты же потом мне много раз пела… да уж не так, но был в тебе дол зеленый, всегда был. И потом — тоже, через много лет, когда ты изменилась, страшно изменилась и я встречал тебя… изредка, всегда с кем-то другим, вдруг — в глазах, в голосе, в походке: дол зеленый, йо-хо! То, чего ни в ком не было… ни в одной праведнице, схимнице ни в одной, — все, хватит, я могу умереть от этого. — Он умолк и внезапно захохотал: — Умереть? Я? Нет, ты послушай, Кло!.. Я-могу-умереть-от-этого, ну же, смейся! Тень, которая боится умереть! Тень, которая дважды, трижды, четырежды мертва… И которая умирала каждый раз, увидев тебя… ты была красивой, ты была безумно красивой, Кло! Каждый шел за тобой, не будучи в силах не идти, — ты думаешь, это случайно, что в теперешнем твоем витальном цикле не тебя преследуют — ты преследуешь, Кло! Даже в последние годы — по московским бульварам, в воронежском сквере: здесь, на земле, и там, в Элизиуме, в часы Большого Собрания, ты ищешь любовь, красавица Кло… Эмма Ивановна Франк! И не находишь любви. И летят мимо тени — мимо, мимо, мимо… вот какая расплата, страшная расплата…
— Остановитесь, — сказала Эмма Ивановна Франк. — Остановитесь, я не могу больше. Я люблю Вас.
Станислав Леопольдович сел и опустил голову.
— Полчаса назад или… час я говорила Вам, что мне позвонили. Да Вы и сами слышали. Кто-то сказал, что Вы сумасшедший. Что у Вас систематический бред по поводу античной мифологии. Мне посоветовали обещать Вам все, что Вы будете просить. Я поверила… я то верила, то не верила, что Вы безумны. Теперь я точно знаю: Вы безумны.
— И… что же? — не поднимая головы, спросил Станислав Леопольдович.
— Я люблю Вас, — торжествующе крикнула Эмма Ивановна. Станислав Леопольдович, голубчик, я ведь тоже сумасшедшая, мы все сумасшедшие, кругом одни сумасшедшие… да здравствуют сумасшедшие! Но надо уметь сойти с ума — так! Сойти с ума на любви… неизвестно к кому! Какое счастье, что Вы сумасшедший, а не тень… — и, бросившись к Станиславу Леопольдовичу (он отпрянул было), она обняла его и хотела поцеловать…
В тот же самый миг, словно обжегшись, она отдернула руки и… и смотрела на них, будто не ее это руки, будто чужие.
И только потом — вздрогнула: всем телом, всем существом своим.
Кожа гостя была холодна, как мрамор, и никакого запаха, никакого человеческого запаха, теплого запаха тела — не было. Лишь слабый запах хорошего ледяного одеколона. Она потрогала свои губы пальцами, подняла глаза.
— Что это было?
— Это тень, — ровным голосом сказал гость.
— Но зачем? — Эмма Ивановна опустилась в кресло, обхватила голову и, раскачиваясь во все стороны, закричала: «А-а-а, а-а-а-а», — без силы, без интонации.
— Не кричите, — тихо попросил Станислав Леопольдович.
Эмма Ивановна подчинилась сразу. Они молчали — недолго: день шел к концу.
— Когда Вы исчезнете? — спросила она.
— Кажется, через полчаса. — Станислав Леопольдович снова взглянул на небо.
— А когда появитесь снова?
— Зачем Вам это, Эмма Ивановна?
— Я спрашиваю, когда? Я люблю Вас. Я Вас больше всех на свете люблю. Так… когда же? Через год? Через десять лет? Я буду ждать Вас, если… если не умру. Я не пойду больше на бульвар — никогда.
— Я могу материализовываться каждый день. Но на Атлантиде есть закон… один из законов: нельзя открывать живым тайну бессмертия. За это тень рассредоточивают. То есть, попросту говоря, уничтожают. Если кто-нибудь узнает…
— Кто может узнать?
— Любая тень.
— И… сейчас? Здесь, с нами, тоже есть какая-нибудь чужая тень?
— Нас в любую минуту подслушивают. И подглядывают за нами в любую минуту. Мы никогда этого не замечаем.
— Что же делать?
— Надеяться на порядочность присутствующих здесь теней, — парламентским голосом произнес Станислав Леопольдович и улыбнулся простой улыбкой. — Не бойтесь, дорогая моя, любимая моя Эмма Ивановна!
— Нет, Кло. Пусть я буду Кло, ладно? И «на ты».
— Хорошо, Кло.
— Как же мы будем жить, магистр Себастьян?
— Как получится, Кло. Как получится и… и сколько получится.
Она медленно, очень медленно подошла к нему и сухонькой, сморщенной рукой провела по его лбу.
— Холодно, — сказала она.
— Холодно, — подтвердил он.
— Скоро? — спросила она.
— Скоро, — ответил он.
— А может быть… — начала она.
— Не может быть, — закончил он.
— Даже если мы свет во всех комнатах?
— Глупышка…
Оба вздрогнули от телефонного звона — долгого, как история их души.
— Подойти, магистр?
Станислав Леопольдович пожал плечами.
— Воронеж вызывает, — сообщил ненужный женский голос,
— У меня никого нет в Воронеже, — ответила Эмма Ивановна и трубку опустила. И пошла к окну. Небо было печальным.
— Сколько осталось, мало?
— Несколько минут… очень мало. Мне лучше уйти. я не хочу. чтобы ты…
— Ничего, мне хватит, — быстро сказала Эмма Ивановна, вышла на середину комнаты и остановилась, опустив руки.
Это была очень старая уже женщина в нелепом зеленом платье с галстуком, из кармана которого торчал пестрый носок чужого человека. У нее немножко подрагивала голова и глаза были мокрыми, блеклыми. Но это была красивая женщина, которая знала, как она красива. Она набрала много-много воздуха — может быть, даже слишком много, потому что закашлялась, но, справившись с кашлем, произнесла, словно извиняясь:
— Мне казалось, я не помню, но вот же… помню. Было бы кощунственно забыть навсегда, слушай:
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — собирались вместе, начинали песню про зеленый дол.
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — птица пролетела, песню подхватила про зеленый дол.
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — кто ж найдет отныне песню на чужбине про зеленый дол?
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — а все та же птица с песней возвратится про зеленый дол!
Доля моя, доля — птица в чистом поле! дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — мой зеленый дом!..
