— Не один Вы знаете. — Председатель-Сычикова-З.И. вступилась за коллектив. — Все знают. Но сидят же! И вы сидите.
— И мне сидеть? — обособился Рекрутов.
— Конечно. Вы ведь не исключение!
— Не исключение, — согласился Рекрутов. — Я просто спросил, касается ли Ваше распоряжение и меня, как всех… Что, спросить нельзя?
— Хорошо, спрашивайте. — Председатель-Сычикова-З.И. начала ждать. И не дождалась. — Чего же Вы молчите?
— Спросил уже, — объяснил Рекрутов. — Вы даже уже ответили. Что ж сто раз одно и то же спрашивать?
— Так… я продолжаю. Меня вызывали кое-куда по-Вашему обоих вопросу… — Председатель- Сычикова-З.И. выразительно взглянула через потолок прямо в небо. — Просили разобраться и доложить.
— Докладывайте! — распорядился Аид Александрович.
— Сначала пусть разберется, — посоветовал Рекрутов и добавил: — Фиг она разберется: тут сам черт ногу сломит. — И неприятно хихикнул, мелко.
— Я просила бы соблюдать… — зашлась председатель-Сычикова-З.И. — И дать мне наконец рассказать подоплеку. Подоплека была такая: первого апреля все мы с глубоким прискорбием узнали, что Аид Александрович сошел с ума. Узнав об этом…
— Я тоже, между прочим, сошла с ума, — обиделась на невнимание нянька Персефона.
— Хорошо, после! Так вот… Узнав об этом, нас охватило большое волнение, потому что мы привыкли видеть в Аиде Александровиче не только заведующего отделением соматической психиатрии, но и человека.
— Когда это Вы успели привыкнуть? — не выдержал Аид Александрович.
— Поэтому, — не-обращая-внимания-на-происки, торопилась председатель-Сычикова-З.И.. — нас не могло оставить равнодушными это его помешательство, которое мы приняли глубоко к сердцу. Весь день первого апреля мы провели в искреннем волнении, многие из нас лишились сна и отдыха…
— Вот это напрасно! — по-ходу-дела комментировал Аид.
— …сна и отдыха, да. И были охвачены тревогой за судьбу нашего друга и коллеги. Отделение соматической психиатрии и некоторые из больных буквально осиротели…
— Почему только некоторые из больных? Все осиротели! Я и сам осиротел! — Аид не отставал…
— Когда к вечеру того же дня я застала в раздевалке медсестру Кабанову, мне даже показалось, что глаза ее застилали горькие слезы. Практически ни один человек не остался безучастным. Уже в четыре часа члены месткома собрались в ординаторской, чтобы решить, чем можно помочь жене и близким сумасшедшего. Мы приняли постановление купить цветы супруге Медынского А.А. и пойти к ней на другой день для оказания посильной помощи в дальнейшем…
— Почему в дальнейшем? Сразу надо оказывать!
— Были собраны материальные средства, некоторую значительную сумму выделили из фонда месткома…
— А куда она делась? Мне не давали!
— Но каково же было наше, я не побоюсь назвать это своим именем, негодование, когда на следующий день мы узнали, что то была только грубая первоапрельская шутка!
— Дерьмо я, — признался Аид Александрович и уронил голову на пол. — Какое же я дерьмо!
— И я дерьмо, — присоединился Рекрутов.
— Мы все дерьмо, — обобщила нянька Персефона.
— Не нужно говорить за всех! — с чувством собственного достоинства произнесла председатель- Сычикова-З.И.
— Да! — горячо подхватил Аид Александрович. — Пусть председатель-Сычикова-З.И. сама скажет, что она дерьмо!
— Ну это уж… я не знаю, конечно… Товарищи! Я не буду тут перед вами умалять значения Медынского А.А. как врача и профессора, но сейчас он интересует меня как личность. И личность эта вызывает мое глубокое волнение.
— Наверное, Вы влюблены в меня, — элегически заметил Аид Александрович.
— Нет… мое волнение связано с другим.
— Кто он, коварная? — взревел Аид.
— Шуточки Ваши — плоские.
— Плотские? — Аид сексуально улыбнулся.
— Я не буду говорить, — решила наконец председатель-Сычикова-З.И.
— Не обижайтесь, лапочка. — Рекрутов сложил руки на груди. — У Аида Александровича просто настроение хорошее. Судите дальше нас!
— Отстаньте.
Аид Александрович встал и поскреб лысину.
— Тогда я сам буду судить себя, — сказал он самоотверженно. — Беспощадно и бескомпромиссно. — И вдруг рявкнул: — Встать! Суд идет!
— Я не позволю превращать судилище в балаган! Как председатель товарищеского суда я выношу Вам протест. И считаю Ваше поведение неприличным для человека!
— Уймись, — устало попросила нянька Персефона. — Что ты орешь-то? Ну, пошутил человек — с кем не бывает?
Все смотрели на председателя-Сычикову-З.И. с интересом. Ей пришлось встать.
— У меня все, — сказала она.
— А меня, что ж, не будут судить? — Нянька Персефона, кажется, всерьез считала себя в чем-то виноватой.
— Вас-то за что? — смеялись вокруг.
— Ну как же… Я ведь вас-то веником охаживала, словами поносила погаными… машину вот разбила! — Она кивнула на пишущую машинку, которую давно уже починили. — Надо, значит, и меня судить по справедливости, по советским законам!
— Серафима Ивановна, Вам будет дано слово, а пока попрошу не вмешиваться. Так, товарищи, какие будут предложения? Продолжать товарищеский суд или как?
— Продолжать! — послышались веселые голоса. — Слово имеет записавшаяся Тюрина Ольга Тимофеевна.
Записавшаяся Тюрина Ольга Тимофеевна сначала никак не отделялась от стула, но потом все-таки отделилась, чего никто уже не ожидал.
— Толста ты, гляжу я на тебя, Тимофевна, — усугубила нянька Персефона, кручинясь. — Прямо в зоосаде тебя показывать, да смотреть не пойдут!
Тюрина Ольга Тимофеевна не обижалась, когда с ней попросту, по-народному.
— Все мы знаем Медынского Аида Александровича, — начала она без комплексов, — около сорока лет проработавшего в институте. За долгие годы совместного труда на поприще соматической психиатрии он зарекомендовал себя с положительной стороны и пользуется большим авторитетом среди подчиненных. Активно участвует в общественной жизни отделения, являясь его заведующим. Однако за все последнее время он показал себя с отрицательной стороны. Он… — Записавшаяся запнулась и сразу же забыла слова. — Он груб и неделикатен с подчиненными… морально неустойчив сильно. И политически… — Записавшаяся совсем растерялась, поскольку этим «политически» испугала прежде всего себя, — и… вообще. Предлагаю его осудить.
— На десять лет с пребыванием в колонии строгого режима, — вяло заключил Аид.
— Я этого не говорила, — предупредила докладчица, опять образовывая монолит со стулом.
— Слово предоставляется записавшемуся Приходько Константину Петровичу.
Константин Петрович был пунцов, как рассвет. Он производил впечатление человека, только что вышедшего из бани, где его отхлестали березовым веником по лицу, причем отхлестали за дело. Росту был низкого… даже какого-то искусственно низкого. Приходько начал нетривиально:
