Наступил 1990 год. По Толстому и Блоку были сделаны заготовки, но к поэтической части работы я так и не приступил. «Стихотворный период» жизни подходил к концу.
Было бы неверным думать, что все это время только поэзия занимала мое существо. Я продолжал работать в области расследования авиационных происшествий и даже подготовил «Руководство по медицинскому расследованию», которое было издано отдельной книгой. После выхода в свет «Руководства» пришло время заняться оформлением докторской диссертации, но мне было откровенно жаль времени на бумажную волокиту и мышиную возню, предшествующую любой защите диссертации. Да и пыл мой — стать доктором наук — сильно поостыл. Теперь я мнил себя великим поэтом и мечтал о публикации своих произведений.
Несколько нарушив хронологию, вернусь в 1987 год. В этом году при Госавианадзоре СССР, занимавшемся расследованием всех тяжелых авиационных происшествий на территории страны, была создана Научно-исследовательская лаборатория, куда мне и предложили перейти работать в качестве ведущего научного сотрудника «Отдела исследования «человеческого фактора» в авиационной аварийности». Приняв это предложение, я твердо решил сменить амплуа судебно-медицинского эксперта, тем более что после выхода в свет «Руководства по медицинскому расследованию» я на этом поприще себя исчерпал, и решил вплотную заняться вопросами психологии летной деятельности в экстремальных ситуациях. Для меня было очевидно, что работы в новом направлении — непочатый край, поскольку при ближайшем рассмотрении используемые для анализа деятельности летных экипажей психологические концепции не удовлетворяли практическим запросам, оставляя без ответа многое, касающееся причин неадекватного поведения пилотов в нештатных ситуациях. Именно в этом направлении, будучи свободным от догм классической научной психологии, я и начал работать. Через несколько лет работы был найден принципиально новый инструмент анализа поведения человека в экстремальных ситуациях — релятивистская концепция психической деятельности человека.
К началу 1990 года мое внутреннее состояние достигло критической отметки. Физически я превратился в эдакую развалину. К врачам я, естественно, не обращался. Единственное «лекарство», которое я регулярно принимал, — алкоголь. Для домашних я стал невыносим. Писать я уже не мог. Любовь, которая в последнее время была для меня смыслом существования, теперь больно ударила. Я остался совершенно один. Лихорадочно искал причины вовне, поскольку мне было страшно оставаться наедине с собой и заглянуть внутрь.
Если бы в то время меня попросили дать определение настоящему страданию, то я, не задумываясь, ответил бы — физическая невозможность существовать. Теперь же я знаю, что настоящее страдание — это апофеоз эгоистического существования. Гнойник эгоизма назрел и должен был либо лопнуть, принеся исцеление, либо застыть и превратиться в хроническую, бестолковую пытку, или же, продолжая зреть, привести непременно к трагическому финалу. Я все время пытался бежать от страдания — в любовь, в поэзию, в алкоголь, вместо того чтобы погрузиться в него полностью и увидеть его причину. Теперь об этом легко говорить — под рукой книги истинных Учителей, тогда же приходилось надеяться только на собственные ограниченные знания и редкие проблески интуиции.
Прошлое давило на меня тяжелым грузом постоянно кишащих, как опарыши в выгребной яме, мыслей. Хотелось разом от него избавиться.
Глава 2. ОТ НЕВЕДЕНИЯ ДО РОЖДЕНИЯ
Весной 1990 года, будучи в совершенно отчаянном состоянии, я — материалист до мозга костей и ярый отрицатель мистики всех мастей, решился взять в руки Новый Завет. Беглое знакомство с ним никакого впечатления на меня не произвело — схематичная история жизни Иисуса и набор прописных истин. Я отложил его до лучших времен и занялся серьезным прочтением Андрея Платонова, доселе практически скрытого от нас писателя. «Котлован», «Чевенгур», «Ювенильное море» поразили меня. Совершенно фантастическая психологическая рельефность всех, без исключения, персонажей буквально доводила до ступора — приходилось читать дозированно, маленькими порциями. Автор прикосновениями исследовательского скальпеля мастерски анатомирует человеческие характеры, обнажая их суть до корней, а голая человеческая суть страшна сама по себе. До Платонова такое под силу было разве что Гоголю. Тот, кто видит в платоновском творчестве лишь ерничество, еще не готов принять автора, но у него есть шанс критически осмыслить психологическую суть человеческой личности, тот же, кто его отвергает вовсе, в этом плане совершенно безнадежен. Отношение к творчеству Платонова является, пожалуй, своеобразным индикатором потенциальных возможностей духовного развития человека.
Пожалуй, таким же индикатором может служить и творчество Пришвина, которого по сей день официально величают «певцом русской природы», совершенно не понимая его истинной писательской миссии. Пришвин — единственный из русских (думаю, и из мировых) писателей, кому удалось органично слиться с Единой Реальностью и, обладая ее глазами и чувствами, облечь в слова то невыразимое, что под названием Тайна преследует нас всю жизнь. Ему, как никому другому, это удалось. Возьмите, к примеру, «Женьшень», «Фацелию», «Лесную капель», «Глаза земли». А чего стоят дневники Пришвина, которые он ежедневно вел в течение всей своей сознательной жизни? Дневники и есть, по словам самого писателя, его главная книга. Раз сердцем прочувствовав Пришвина, вы можете быть уверены, что находитесь на правильном пути. Это к слову.
Вернемся в лето 1990 года. Вторая попытка одолеть Новый Завет началась с чтения карманного издания Евангелия от Иоанна. Читал я его совсем иным способом. Пригодился уже порядком подзабытый опыт чтения работы Толстого «На каждый день» — осмысливать, точнее, вбирать в себя читаемое в процессе чтения, не включая аппарат мышления и сравнения, то есть принимая прочитанное как факт, никак к нему не относясь. Во время чтения я не был ни теистом, ни атеистом, ни ученым, ни врачом и, что самое главное, ни капельки Клюевым Александром Васильевичем.
Прочитав таким образом несколько раз Евангелие от Иоанна, я убедился, что метод работает, правда, слово «метод» в данном случае не совсем подходящее, это, скорее, способ восприятия. Написанное теперь уже не казалось стандартным набором избитых рецептов освобождения от мирских забот и религиозной тарабарщиной, а начинало иметь вполне конкретный смысл. Какой? Я не стану его формулировать. Каждый должен сам его прочувствовать. Любой мой ответ будет принят и зафиксирован вашим сознанием, оставив в нем соответствующий след, который в дальнейшем может нарушить свежесть вашего собственного восприятия. Мы и так донельзя перегружены чужими мнениями и штампованными откликами по любому поводу. В нас практически уже нет ничего своего — мы просто механические рабы заложенных в нас программ поведения (на работе, дома, с супругами, с детьми, с друзьями и т. д.). Одним людям мы мило улыбаемся, втайне ненавидя, потому что зависимы от них, причем неискренность прикрывается удобной фразой о нормах приличия. Других мы гневно осуждаем, чувствуя их беззащитность, находя оправдание своему поведению в намерении высказать правду в лицо. На все у нас есть стандартные ответы, готовые рецепты, а сомнения если и возникают, то по причине большого числа стандартных вариантов ответа. Практически мы ничего не делаем в жизни, не включив рассудок или механизм памяти, то есть спонтанно. Если вы однажды осознаете свою рабскую зависимость от механических привычек, осознаете не умом, а каким-то иным «органом», свободным от памяти прошлого, то считайте, что стронулись с мертвой точки.
Прочувствовав возможность послойного восприятия прочитанного, я решил таким же образом проработать остальные Евангелия — от Матфея, от Луки и от Марка. У меня появился интерес к этой своеобразной работе. Теперь уже неоднократные прочтения всех четырех Евангелий открыли мне совершенно иные пласты восприятия текста Нового Завета. Повторяю, я не оценивал при чтении смысл прочитанного умом, а целиком находился в самом процессе чтения, правда, порции прочитанного поначалу были совсем небольшими — медитативный способ чтения только вырабатывался. Ум включался лишь тогда,
