Дорогой Виктор Сергеевич,
нахожусь в великой скорби: у меня умерла Мама. Былинщица, песельница моя умерла — от тоски — и от того, что — красного дня не видела-…Тяжко мне, Виктор Сергеевич. Теперь я один со стариком-отцом, с криворогой старой коровой, с котом Оськой, с осиротевшей печью, с вьюгой на крыше…Неужели и у меня жизнь пройдет без — красного дня —? Помните, Вы у Городецких пожалели меня — назвали бедным, — как вьелась мадам Городецкая за это на меня — стала Вас уверять, что я вовсе не заслуживаю таких слов, что я устроюсь гораздо лучше Сергея. Какая холодность душевная! Сколько расчета в словах оскорбить человека, отняв возможность возражать! Тяжко мне, Виктор Сергеевич. Много обиды кипит у меня на сердце против Питера, из которого я вынес лишь триковую пару да собачью повестку на лекцию — об акметизме — …
Из письма В.С. Миролюбову (февраль 1914 г. Олонецкая губ.)
Дорогой Виктор Сергеевич,
только что отправил Вам письмо, сейчас же посылаю Вам мою новую вещь — был бы счастлив, если бы она Вам понравилась. Сложена она под нестерпимым натиском тех образов и слов, которыми в настоящее время полна деревня. Перекроить эти образы и слова так, чтобы они были по плечу людям, знающим народ поверхностно и вовсе не имеющим представления о внутреннем содержании — зарочных, потайных, отпускных — слов бытового народного колдовства (я бы сказал народного факиризма), которыми народ говорит со своей душой и с природой, — считаю за великий грех. И потому в этой моей вещи, там, где того требовала гармония и власть слова, я оставлял нетронутыми подлинно народные слова и образы, которые прошу не принимать только за олонецкие, так как они (слова, наречие) держаться крепко, как я знаю из опыта, во всей северной России и Сибири. Некоторая густота образов и упоминаемых выше слов, которая на первый взгляд может показаться злоупотреблением ими, — создалась в этом моем писании совершенно свободно по тем же тайным указаниям и законам, по которым, например, созданы индийские храмы, представляющие из себя для тонкого (на самом деле идущего не из глубин природы) вкуса европейца невообразимое нагромождение, безумное изобилие и хаос скульптур богов, тигров, женщин, слонов, многокрылых и многоликих существ…
Из письма А.В. Ширяевцу (4 апреля 1915 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд)
Любезный друг и поэт любимый! Сегодня узнал, что письмо, посланное тебе недавно по бабе для отправки на почту, утеряно бабой и вот пишу вновь. Так тяжело себя чувствую за последнее время, и тяжесть эта особенная, испепеляющая, схожая со смертью; не до стихов мне и не до писем, хотя и таких дорогих, как твои. Измена жизни ради искусства не остается без возмездия. Каждое новое произведение — кусочек оторванного живого тела. И лжет тот, кто книгу зовет детищем. Железный громыхающий демон, а не богиня-муза — помога поэтам. Кто не молится демону, тот не поэт. И сладко и вместе нестерпимо тяжело сознавать семя демонопоклонником. Твоей муке я радуюсь — она созидающая, Ванька-Ключник сидит в тебе крепко, и если он настоящий, то ты далеко пойдешь. Конечно, окромя слов — боярин, молодушка, не замай, засонюшка — необходимо видеть, какие пуговицы были у Ванькиной однорядки, каков он был передом, волосата ли у него грудь и ляжки, быль ль ямочки на щеках и мочил ли он языком губы или сохли они, когда он любезничал с княгиней? Каким стёгом был стёган слёзный ручной платочек у самой книягини и употреблялись ли гвозди при постройке двух столбов с перекладиной? И много, страшно много нужно увидеть певцу старины…
Из письма В.С. Миролюбову (16 апреля 1915 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд)
Дорогой Виктор Сергеевич! Спасибо и спасибо за весточку! Услышать от Вас несколько слов для меня приобретение. Усердно прошу и впредь не оставлять моих писем без ответа, особенно тех, которые порождены сомнениями о моем творчестве. — Нездоровая суета —, которой я, как Вы пишите, должен остерегаться — мне ненавистна и никогда не обольстит меня, как и город, и люди, обОжившие — Бродячую собаку —. Совет же Ваш — гордо держать сердце — давно доказан мною делами, хотя бы, например, моим отношением к князьям поэзии. Еще Вы советуете не — уснащать местными словами общих мотивов — и этот совет лишь подтверждает мои рОзмысли — об общих мотивах —, и до сих пор мною не написано ничего на общие мотивы, что бы было уснащено местными словами. — Самое большое, что я себе позволяю, это четыре народных слова на 32 строчки стихотворения, и то поясняя упомянутые слова предыдущим содержанием, в строгом согласии с формой и замыслом стихотворения, т. е. так, чтобы не требовалось никаких пояснительных сносок.
В меня не вмещается ученое понятие о том, что писатель-певец дурно делает и обнаруживает гадкий вкус, если называет предметы языком своей родной местности, т. е. все-таки языком народным. Такое понятие есть лишь недолговечное суеверие. Народная же назывка — это чаще всего луч, бросаемый из глубины созерцания на тот или иной предмет, освещающий его с простотой настоящей силы, с ее огнем- молнией и мягкой росистой жалостью, и не щадить читателя, заставляя его пробиваться сквозь внешность слов. Которые, отпугивая вначале, мало-помалу оказываются обладающими дивными красотами и силой, — есть для поэта святое дело, которое лишь обязывает читателя иметь большой запас сведений и обязывает на большее с его стороны внимание. В присланном Вам мною моем — Беседном наигрыше —, представляющем из себя квинтэссенцию народной песенной речи, есть пять-шесть слов, которые бы можно было обьяснить в подстрочных примечаниях, но это не только не изменяет мое отношение к читателю, но изменяет и самое произведение, которое быть может, и станет понятнее, но в то же время и станет совсем новым произведением — скорее нарушением моего замысла произвести своим созданием известное впечатление. Поэтому будьте добры и милостивы не делать никаких пояснительных сносок к упомянутому — Беседному наигрышу — и оставить его таким, каким я Вам его передал, причем напечатать его в майской книжке журнала, но не летом в июне, когда (как принято думать) пускаются вещи более слабые и бочком протискиваются папиросные стишки. Если же сие моление мое неприемлемо и трикратно помянутый — Наигрыш — не заслуживает майской или осенней книжки, нуждаюсь к тому же в пояснительных примечаниях, то паки молю сообщить мне о сем, за что заранее приношу мою Вам благодарность…
Жду ответа жадно
Письмо М. Горькому (16 сент. 1928 г. Полтава)
Алексей Максимович,
Простите меня за собачий голодный вой — мои письма к Вам. Но всё это от бедности. Ах, если бы не сознавать ее, не обладать жгучей способности радования и наслаждения хорошими вещами в мире. Тогда было бы легче.
Но моя боль по земле, по сосновой поморской избе, которых за последние годы я лишился, двигает и моим поведением.
С надеждой на Вашу помощь было связано и сладкое упование — возвратиться к земле в родную избу, без чего я не смогу существовать. Мне нет еще и сорока лет, но нищета, скитание по чужим обедам разрушает меня как художника. Такие чистые люди, как напр(имер), В.С. Миролюбов, хорошо осведомлены о мире, из которого я вышел, сердечно разделяют мою печаль. Но жизнь Вам и крепость.
