— Помереть всегда можно. Была бы от этого польза.
За стеной глухо прокричал петух, ему отозвались в соседних дворах. Нагоревший уголь отломился от лучины и с шипением упал в воду.
— Что же делать? На колени перед Баташевым пасть?
Павел ответил не сразу.
— Слышал я, на Дону приют всякому люду дают. И живут вольно, без помещиков. Проберетесь туда — спокой обретете. Осторожность надо только соблюдать.
— Что ж, и на том спасибо.
Перед тем как уходить, Рощин с надеждой спросил Павла:
— О Наталье что слыхал?
— Пропала Наталья. Увезли. А куда — никто не знает.
Проводив нежданых гостей, Павел долго не мог уснуть. Думал: правильно ли сделал, отговаривая от того, что было ими задумано? Может, и впрямь, если убить одного барина, другой мягче станет? Навряд ли. Порода у всех одна: дави простой народ, пока злато потечет. Думал и о том, что ждет Рощина и его товарищей. Послушаются, сбегут на Дон — живы будут. Нет — рано или поздно поймают. Тогда — кнут, каторга, а то и смерть. А может, так-то правильнее? Честная смерть лучше бесчестья. За правду и погибнуть можно.
Те, о ком он так думал, долго шли молча. Василий был и рассержен тем, что Ястребов так отнесся к самым задушевным его мыслям, и в то же время полон сомнений, посеянных в нем Павлом. Будет ли удача в задуманном? Так ли они поступают? И почему Пашка стал таким далеким от борьбы против господ? Может, задумал барским холуем стать?
Догадываясь о чувствах, владевших товарищем, Парфен сказал:
— Не злобись на него. Чую я: любовь к заводскому делу владеет им. В мастерстве видит он цель своей жизни. Есть такие — кроме своего дела, знать ничего не хотят. Так и он. Коли взаправду так — большую пользу народу принести может.
XXVIII
Когда Рощин с Парфеном вернулись от Ястребова, они увидели, что на краю обжитой ими поляны появились новые землянки. За время их отсутствия ватага лесных жителей, насчитывавшая до этого десятка полтора, увеличилась еще на полсотни. Это были крестьяне из Санчура, Спас-Раменья, Курихи и других окрестных деревень. Доведенные самодурством и издевательствами помещиков до отчаяния, они с охотой пошли за Коршуновым.
«Надо узнать, что за люди, поговорить с народом», — подумал Рощин и велел Митьке собрать всех новеньких у его землянки. Внимательно расспрашивал каждого: кто он, откуда, какая нужда заставила его покинуть родное гнездо. Мрачная картина беспросветной нужды, бесправия мужиков открылась перед ним.
— Семь ден в неделе, пять из них отдай барину, — говорил молодой мужик с курчавой белокурой бородкой. — С утра до ночи на барском поле. Что в дождь, что в зной — одинаково. На свою полоску глянуть неколи, не токмо что. Она и родит, земля-то: у барина сам-десят, у мужика — сам-свой.
— Наш-то Терентий Мокеич до девчат больно лют. Заприметит какую — тащит в горницы. А ей, может, и годов-то всего десять ай одиннадцать.
— У нас барин в Питере живет, в деревне приказчик лютует. Чуть что — по рылу! Кто вздумает перечить — на конюшню!
— Уж ты порадей за нас, убогих, постой за правду! — сказал, подымаясь с места и кланяясь Рощину в пояс, самый старый из пришедших, коренастый мужик лет сорока.
— Ты что мне кланяешься, я не поп, — ответил ему Василий. — Мы на барина своего, на Баташева, решили войной пойти, вот и позвали вас. — И он поведал крестьянам, как надругались над ним Баташевы, какую расправу учинили над работными. Когда он кончил, тот, что кланялся ему, твердо сказал:
— Веди! Все за тобой пойдем. Сперва Баташевых, потом наших злодеев изведем.
— Огнем их палить, проклятых, головы сечь! — поддержали другие.
Рощин решил проверить их стойкость.
— А случись, поймают, — на ту сторону не перекинетесь?
— Под пыткой рта не откроем! — горячо ответил один из новичков.
— Ну, это ты зря хвастаешь. Кнут — не архангел, душу не вынет, а говорить заставит. Особенно кто сердцем слаб.
Несколько дней новенькие привыкали к жизни в лесу, учились обращению с оружием, которого теперь с избытком хватало для всех. Стреляли в глубоком овраге, чтобы не привлечь выстрелами внимание чужих людей. Когда все стали искусны и в стрельбе и в речной гребле, Рощин решил испытать их «в деле». Позвав Тимоху с Митькой, он велел им отобрать новичков, сесть с ними в лодки и направиться вверх по Оке.
— Возможно будет — за Елатьму подниметесь, поближе к Касимову. Зря не балуйте, на мелкие суда не зарьтесь. Плыть лучше ночью. А сам я, — повернулся он к Парфену, — с малыми людьми вниз сбегу, к Мурому.
— Зачем?
Рощин прищурился, глядя на недоумевающего друга.
— Вроде парень ты сметливый, а простого не разумеешь. О том, что мы тут купчишек щупаем, поди, уж во всех церквах звонят. Уйдем отсюда, в иных местах действовать станем — никто нас здесь искать не будет. А нам того и надобно.
— Жаль уходить отсюда.
Василий улыбнулся.
— А ты и не уходи. Мы в путь-дорогу двинемся, а ты за хозяина тут останешься, за порядком следить, хмельную брагу варить к нашему возвращению. Ладно, что ль?
Парфен встал, хлопнул Рощина по плечу.
— Это ты важно придумал. Только я не останусь, с тобой поплыву.
— Вот это зря. Без хозяина дом рушится. В следующий раз ты на дело отправишься, а я здесь останусь.
— Ну, раз так — ладно.
— Гляди только, как бы ненароком чужой кто в гости не забрел.
— Птица не пролетит!
В ночь обе ватажки тронулись в поход,
Браги к их возвращению Парфен наварил. Когда все оказались в сборе, собственноручно выкатил на середину поляны бочку с медовухой. Через полчаса пир шел горой. Охмелев, Митька хвастливо рассказывал о том, как обобрали они под Касимовом караван из трех барж, шедших под охраной.
— Десятеро оружных на передней барже плыли. Как зачали в нас палить, как зачали! Один в меня — раз! Не попал! Я в него — бах! Он — в воду. Другой опять в меня — раз! Мимо! Я в него…
— Не тарахти, Митька! Два запора на языке — губы да зубы, а словам удержу нет.
— Так я ж про то, как было!
— Что было, все сплыло. Давайте, братцы, споем, а?
— Запевай!
— Да я песен-то не знаю.
— Ванюха, давай!
Высокий худой парень откашлялся, потрогал зачем-то горло и взял первую ноту. Все постепенно затихли.
