— Лилия, пожалуйста! Послушай сама, насколько нелепы твои слова!
Он видел только её безупречное лицо.
— Хочешь, чтобы я думала иначе? Тогда докажи, что я ошибаюсь, — благородная дева мягко взяла его за подбородок и развернула его лицо в сторону Серама. — Молнии всё ещё ударяют, они несут справедливость и возмездие. Небо всё ещё ревёт от ярости за ложные обвинения против тебя. Ветер воет над самомнением тех, кто судил тебя, в то время как сам виновен!
— Лилия, прекрати!
Но она не послушалась. Твёрдо, даже вызывающе, Лилия сказала:
— Докажи, что я неправа, дорогой Ульдиссиан! Всей своей волей прикажи небесам замолчать, — нет, даже очиститься — и если этого не случится, я с радостью признаю, что, бесспорно, заблуждалась, — она поджала губы. — С радостью…
Ульдиссиан не мог поверить, что разум Лилии настолько помрачён, что она может представить возможным что-то подобное. Тем не менее, если она говорила серьёзно, то это был скорейший и легчайший способ вернуть её к действительности.
Не говоря больше ни слова, фермер посмотрел на бушующее небо. Хотя он мог просто посмотреть на него и притвориться, что сосредотачивается, Ульдиссиан чувствовал, что это будет нечестно по отношению к его спутнице, хотя и был уверен, что ничего не случится.
Так что сын Диомеда зажмурился и напряг разум. Он желал, чтобы непогода прекратилась и небеса очистились. Он старался действовать со всей серьёзностью, пусть это и было только ради Лилии.
И он не удивился, когда всё осталось по-прежнему.
Он явно позволил заблуждению Лилии зайти дальше, чем позволил бы на его месте кто-нибудь другой. Фермер устало повернулся к ней. Он ожидал, что благородная дева расстроится, но на лице Лилии отражалось только терпение.
— Я сделал, как ты просила, и ты видела, что произошло… Вернее, не произошло, — сказал он успокоительно. — А теперь позволь мне увести тебя отсюда, Лилия. Мы должны найти место, где ты… Где мы сможем отдохнуть и собраться с мыслями.
К несчастью, вместо того, чтобы согласиться, Лилия продолжала выжидательно глядеть за его спину.
Наконец терпение Ульдиссиана подошло к концу. Лилия тронула его сердце, когда он впервые увидел её, но он больше не мог терпеть из-за этого её причуд. Хотя бы ради её собственного блага.
— Лилия, ты должна взять себя в руки! Я сделал, что ты просила, и…
— И это только что случилось… — проговорила она с возобновлённым обожанием. Лилия мягко взяла фермера за руки и развернула его в сторону деревни.
Ульдиссиан, готовый продолжать образумливать её, застыл с раскрытым ртом.
Солнце сияло над Серамом.
Великий Храм Триединого, расположенный в двух днях езды на юг от Кеджана, был пространным треугольным строением с тремя высокими башнями в каждом из углов. Сами башни были треугольными, и их стороны были украшены символикой одного из святых орденов. Треугольные окна тянулись с самого низа до верха башен.
Почти все остальные элементы постройки имели ту же тройственную природу. Чтобы добраться до входа, который был развёрнут к Кеджану, паломникам нужно было подняться на три площадки, причём каждый подъём насчитывал тридцать три ступени. На самом входе три массивных железных двери, так же треугольные, пропускали верующих в огромную приёмную залу.
Внутри, как водится, прихожан приветствовали величественные изображения трёх направляющих духов. Бала-Создатель располагался слева — двуполая фигура, одетая в облачение своего ордена. В руках у Балы имелись мистический молот и сумка, в которой, как проповедовали священники, находились семена всего живого. Как вся природа, так и архитектурные успехи людей находились под покровительством этого духа.
Диалон находился справа — мраморная статуя, во многом схожая с первой, только руками она прижимала к груди дощечки ордена. Диалон указал человечеству его предназначение, и на дощечках было записано, как достичь благодати. Как и в случае с Балой, на Диалоне было облачение цветов, отождествляемых с последователями его принципов — в данном случае принципов Предопределения.
А по центру стоял Мефис, который ничего не держал, но руки у него были сложены так, словно он самым нежнейшим образом убаюкивал младенца. Без Любви Созидание и Предопределение не могут благоденствовать — так учил верховный жрец — Примас — который, по слухам, был сыном самого Мефиса и потому так заботился о своей пастве.
Под каждой из гигантских статуй находилась ещё одна бронзовая дверь, ведущая в величественные залы того или иного ордена. Когда паломники или послушники делали свой выбор, они проходили в эти двери и слушали там наставления уже своего высшего жреца.
Надзиратели мира, облачённые в кожу и покрытые капюшонами стражи, которые носили символику всех трёх орденов на грудях, помогали вновь прибывшим сделать свой выбор. В каждой зале несколько сотен верующих могли одновременно преклонить колена для молитвы.
И когда появлялся сам Примас, стены между залами трёх орденов, которые, хотя имели каменные фасады, были деревянными, отъезжали в спрятанные ниши, и тогда все могли погреться в лучах милостивого присутствия верховного жреца. С помоста, возвышающегося над его последователями, лидер Триединого проповедовал слово Трёх.
Сегодня, тем не менее, верующие должны были молиться сами, ибо Примас держал совет с тремя своими излюбленными, с высшими жрецами каждого ордена. Главным среди них был высокий статный Малик, старший среди всех его ранга. Некогда услужливый агент, он поднялся до почётного поста путём предопределения, созидательного мышления и посвящения своему хозяину.
Он был — даже два других это знали — правой рукой Примаса.
Скрытая от глаз большинства комната, в которой проходила встреча, была маленькой и почти пустой. Единственным предметом мебели было высоко вздымавшееся величественное кресло Примаса, спинка которого поднималась гораздо выше его головы и была украшена треугольным символом секты. Двойные факелы, прикреплённые к стенам, освещали овальную комнату, в которой не на что было больше смотреть, кроме как на владельца кресла… В чём и состоял замысел.
Примас взирал сверху на высших жрецов и тихо говорил, так, чтобы только они могли слышать. Малик и два других жреца были посвящены в самые сокровенные секреты Триединого.
Голос верховного жреца звучал, словно музыка. Его лицо казалось выточенным из мрамора, до того оно было безупречным. У него были длинные ниспадающие, серебристые волосы и хорошо сочетающаяся с ними короткая, искусно подрезанная борода. У него были заострённые черты лица и глаза, похожие на сверкающие изумруды. Он выглядел выше и сильнее, чем большинство мужчин, но, не смотря на свой повелительный вид, его движениям была свойственна отточенная мягкость.
Но не в этот раз.
Только Малик, исподтишка бросающий взгляд наверх, заметил внезапное и очень лёгкое дрожание. Высший жрец ордена Мефиса выглядывал из-под тёмных бровей со скрываемым беспокойством.
Но Примас, по-видимому, несмотря на старания Малика, уловил беспокойство. Теперь совершенно оправившийся обожаемый лидер Триединого одним жестом распустил собрание, о чём усатый Малик поспешил предупредить хлопком руки двух других жрецов. Три высших жреца, низко склонив головы, быстро удалились из секретной комнаты.
Примас сидел молча, его глаза, по всей видимости, были направлены в пустоту перед ним. Пламя факелов внезапно резко колыхнулось, словно сильный порыв ветра пронёсся по комнате.
И когда пламя факелов вернулось в исходное состояние, стало ясно, что с благожелательным внешним видом Примаса что-то произошло. В нём теперь не было ничего исполненного святостью; на самом деле, любой, кто увидел бы его сейчас, подумал бы совсем наоборот… И, вероятно, испугался бы также за свою душу.
«На запад от города…» — прошипел он голосом, скорее змеиным, чем человечьим. — «На запад от города».
