Право по рождению

— Спасибо! Спасибо вам!

Позади неё, один человек в переднем ряду растущей толпы поклонился. Другой последовал его примеру, а затем ещё один, и ещё, и ещё…

Затем кто-то решил встать на одно колено. Это побудило остальных сделать то же самое.

За несколько мгновений все вокруг Ульдиссиана преклонили колени, словно он был королём.

Или кем-то большим…

Глава одиннадцатая

Одетые в достававшие до пола белые мантии, с высоко поднятыми головами, шестеро золотокожих молодых девушек воспевали хвалу, пока он сидел, развалившись, в низком ложе в своих личных покоях. Хотя они не были родственницами и внешне даже не походили друг на друга, было что-то в их фанатичном выражении, что делало их одинаковыми.

Их обожание его было абсолютным, и каждая с радостью приняла бы его ухаживания… Не то что бы он когда-нибудь их предпринимал. Их красота значила для него не больше, чем красота фресок на огромных стенах и потолке или замысловатых ваз, стоящих на мраморных постаментах. Они были частью общего замысла, который помогал ему оживить в памяти в одну минуту — эту самую минуту — то поразительное прошлое, которое он оставил далеко позади по своей воле.

Серебристо-синие светящиеся глаза Пророка взирали на искусно нарисованные изображения бестелесных крылатых фигур, парящих в небе. Работа мастера была превосходной по многим меркам, но он никогда не мог бы понять истинную глубину того, чего желает его покровитель. И всё же, результаты его длительного труда дали Пророку возможность хоть немного представить то, что было… И что он оставил.

Его едва можно было назвать мужчиной, хотя внешний вид мог быть и определённо был обманчив. Его белоснежная кожа была не тронута хоть каким-то намёком на щетину, его золотистые локоны красиво ниспадали ему на плечи. Пророк был гибок и в хорошей форме, хотя и не такой мускулистый, как стражники-инквизиторы, стоявшие на карауле за дверями его святилища. По мнению всех, кому доводилось его видеть, он был просто само совершенство.

Он имел вид невинного созерцателя, хотя этим вечером он был отнюдь не безмятежен. Случилось невозможное, и он не мог этого вынести. Он был слишком близок к достижению своей сокровенной цели, слишком близок к воссозданию рая, который он потерял.

Неподалёку от места его отдыха четыре старших священника, одетые в серебристо-чёрные мантии с воротниками, преклонили колени и опустили головы в молитве. Каждый из них годился ему в отцы или даже дедушки, но, как и женщины, они относились к нему с величайшим почтением.

Внезапно Пророк решил, что такое обилие голосов действует ему на нервы. Он поднял руку, и пение стихло. Моление остановилось спустя миг, когда священники заметили смену настроения.

— Я должен успокоиться перед очередной проповедью, — объявил Пророк, и голос его прозвучал, словно музыка лиры.

Певицы по очереди покорно покинули комнату, священники немедленно последовали за ними.

Пророк подождал немного, затем простёр свои мысли, чтобы убедиться, что его святилище наглухо закрыто ото всех, кто мог бы захотеть войти или попытаться подслушать. Удовлетворённый, он снова посмотрел на причудливые образы наверху, особенно на изумительных летунов. Он слегка нахмурился, разглядывая детали. Их крылья были покрыты перьями, как птичьи, — самое близкое от правды, к чему мог подобраться разум смертного… И всё ещё так далёкое от неё. Черты были сходные с его, молодые и безукоризненные, но в то же время, каким-то непостижимым образом, древние и преисполненные знанием. Он подумал, что стоит отдать художнику должное; пожалуй, это было самое точное изображение, хотя и столь во многом неверное…

Прошли годы — нет, даже столетия, — прежде чем он заглянул правде в глаза. Частично причина крылась в том, что он сам долгое время пытался забыть прошлое, продолжая ковать будущее, лишённое всякой испорченности, всякого несовершенства.

Но во многом это было связано с ней… И её ужасным предательством. Он никогда не хотел, чтобы ему напоминали, что было и что могло бы быть. Время нескольких жизней понадобилось ему, чтобы отбросить её на задворки своего разума, затем вдвое больше, чтобы погрести воспоминания о ней настолько глубоко, чтобы порой можно было притвориться, что её вовсе никогда не существовало.

И вот… Теперь начинало казаться, что все его усилия прошли впустую.

Да будет так. Он обрушит свой праведный гнев, и она и другие узнают, что значит осмелиться замышлять против него. Им напомнят о том хотя бы, кто он и чем он был… Перед тем, как уничтожить их.

Пророк высоко простёр руки… И он вместе с комнатой стал окружён светом. Рисунки, фрески — всё, что было на стенах, — исчезло, как роса, застигнутая горячим утренним солнцем. Исчезло и буквально всё остальное: замысловатые вазы и величавые мраморные постаменты под ними, тонкие и длинные ковры, гирлянды свежих цветов, украшавшие каждую стену… Даже ложе, на котором он возлегал. Не осталось ничего, кроме Пророка.

Одной своей следующей мыслью он изменил вид самой комнаты. С самого верха потолка и до пола под его ногами каждый дюйм комнаты приобрёл блестящую, зеркальную отделку. Пророк стоял, отражённый сотню тысяч раз, его величие нисколько не преуменьшалось независимо от того, насколько далеко было отражение от оригинала.

Но это всё ещё не был истинный он. Незнакомое чувство охватило Пророка. Желание. Желание созерцать его давно оставленную форму. Внезапно оно стало невыносимым. Он взглянул на ближайшее отражение, вспоминая, а затем, в следующий миг, снова воплотил своё воспоминание в реальность.

Свет, который он вызвал ранее, сосредоточился над ним. Он стал таким ярким, что любой обычный человек немедленно бы ослеп независимо от того, как хорошо были бы прикрыты его глаза. Даже тогда свет продолжал усиливаться, сначала принимая вид белого жгущего пламени… А затем и вправду становясь им.

Но пламя не причиняло вреда Пророку, ибо оно было частью его, а он был частью пламени. Он купался в белом огне, позволял ему растворить ложный образ молодого человека, который он носил слишком долго.

И на том месте, где он стоял, возникла возвышающаяся фигура в капюшоне с крыльями из того же пламени, фигура, у которой не было лица в понимании человека, но чудесное излучение под длинными набегами серебристого света, форма которого даже сейчас напоминала восхитительную гриву волос, прикрытую капюшоном.

Остальное пламя отступило, давая ему вновь и вновь насладиться своим блистательным отражением. Его длинная мантия была чистым солнечным светом, его нагрудник блистал медью. Некоторые узнали бы в нём рыцаря, но, очевидно, не смертного ордена. Даже если бы пылающие крылья, которые распростёрлись почти во всю ширину комнаты, не были частью его, всякому было бы ясно, что подобные ему обычно не живут среди представителей чего-то столь низкого, как человечество. Свет, сверкающий из-под капюшона, был истинным им, уникальным совмещением чистой энергии и тонального резонанса, который выделял его даже из его прославленного рода.

И медленно он прошептал имя, которое оставил позади в тот роковой момент, имя, которое когда-то пелось во славу наивысшего из высших.

Имя, которое она часто шептала в пору любви.

ИНАРИЙ… ИНАРИЙ… — издал голос, который не был голосом, но скорее ощущением, одновременно переживаемым разумом, ухом и душой. — Я ИНАРИЙ ВНОВЬ.

И, объявив это себе, он почувствовал наплыв ликования. Он снова был Инарием, когда-то членом Совета Ангирис, когда-то военачальником небесных войск!