и руки в карманах, и нога за ногу. Не было только ухмылки, а были широко раскрытые глаза. — Стой! — дико завизжал Петька. — Стой, собака!
Но Серый уже мчался к Витьке, громко лая, а Петька, привязанный к нему прочным кожаным ремешком, бежал за ним. Несказанное удивление появилось на Витькином лице, руки выскочили из карманов, и весь он подался вперёд, как будто хотел разглядеть, что же это такое происходит. Пёс захрипел и прибавил ходу. Петька несся за ним скачками.
— Стой-ой-ой! — выкрикивал он на каждом скачке, размахивая палкой, чтобы удержать равновесие. — Уб-уб-убью!!!
И Витька не выдержал. Он попятился, повернулся и бросился прочь по улице. Серый мчался за ним, таща за собой Петьку.
Время остановилось для Петьки. Он несся, ничего не видя вокруг. Перед глазами был только туго натянутый ремень, рычащий, скачущий серый ком с прижатыми ушами и мелькающие синие Витькины кеды. Каждый шаг вытягивался в длинный прыжок. Задержаться, притормозить не было никакой возможности. Оставалось только одно: переставлять ноги, чтобы не грянуться со всего маха об землю и больше уже не встать. Щёки прыгали, в животе что-то бухало, воздух весь пропал куда-то, ноги стали как чужие и сами подлетали вверх, падали на землю, взбивая клубы пыли, и снова подлетали. Вдруг Витька оглянулся, дико оскалился и метнулся в сторону. Серый кинулся за ним, но Петька мог бежать только вперёд. Поводок рванул Петьку в сторону, он крутнулся в воздухе, грохнулся на землю, проехал за собакой ещё метр-полтора и замер. Пыль, как от взрыва, заклубилась вокруг. Пёс гавкнул раз-другой Витьке вслед, подошёл к Петьке и сел рядом с ним.
Петька лежал на спине, глядя в небо, и не видел его. Сердце билось где-то в самом горле, в глазах метались красные точки, уши будто заткнули горячей ватой. Во рту был металлический привкус, как от игрушечного бильярдного шарика, который Петька любил катать во рту в детстве, ему каждый раз влетало за это. Ног и рук Петька не чувствовал, как будто они лежали приставленные, но ещё не подключённые к его телу. Грудь ломило. Наконец появился откуда-то воздух, в ушах зазвенело, точки в глазах замедлились и поблёкли. Заныли левое колено и локоть. Над потным лицом закружились мухи, но отогнать их у Петьки не было сил.
«За что мне все эти несчастья? — думал Петька, глядя на птицу, парящую высоко-высоко, под самыми облаками. — Не выживу я здесь, погибну. — И слёзы сами потекли из глаз, сползая за уши и щекоча шею. — Всё скажу дядьке и тётке. Не могу больше. Лучше в пионерский лагерь поеду, с Митькой Волковым в хоккей буду играть, но здесь не останусь. И Борька бросил меня в трудную минуту… Правда, трусом я его зря назвал, но всё равно он должен был отнестись ко мне с большей чуткостью…» — И Петька всхлипнул.
Пёс завилял хвостом, и на Петьку легла тень. Он скосил глаза и увидел Борьку, сидящего с мрачным лицом на корточках возле его головы. Петька всхлипнул ещё раз и отвернулся.
— Ты живой, Петька? — услышал он. — Встать-то можешь?
— Уйди, — прохрипел Петька и сам удивился своему голосу.
— Не сердись, зря я тебя… Как ты на Витьку-то кинулся, когда его увидел. Палкой махаешь, «Стой, собака, убью!» кричишь. Вы с псом его прямо как зайца травили. И бегаешь ты ничего, когда разъяришься. Не упал бы ты, может, и догнал бы Витьку. Ревёшь-то чего? Убился сильно, что ли?
«Ух ты, — насторожился Петька, — он думает, что я нарочно за Витькой погнался и кричал «Стой!» и «Убью!». И ведь испугался Витька, ужасно испугался, я видел…»
Внутри разливалась огромная, горячая радость: он, Петька Тёткин, жиртрест и трус, гнал грозного и беспощадного, внушающего ужас Витьку, гнал, как зайца, как малыша какого-нибудь, не отставал от него и, может быть, даже догнал бы, если бы не упал. И даже не упал бы, если бы Витька хитро и подло, как ему и положено, не метнулся в сторону. И Петька гордо вытянулся в пыли. Слёзы высохли.
— Вставай, Петька, — сказал Борька и потянул его за руку. — Палку-то брось, не вернётся Витька, здорово ты его напугал.
— А как же ты видел всё, Борька? — спросил Петька и сел. — Ты ведь с забора слез.
— Я на другой забор перебежал. Знал, что ты по улице пойдёшь, хотел чего пообиднее крикнуть. Давай вставай, домой иди, до тётки умыться надо. Вон ты грязный какой. А то на речку сходи искупайся.
— Нет, — сказал Петька, с трудом вставая на дрожащие, слабые от дикого бега ноги. — Я домой пойду, раны буду лечить. Ободрался я. Пошли, Серый.
Тяжело и неуклюже ступая, Петька вернулся во двор. Борька проводил его до дому, помог отцепить пса, не обращая внимания на несущийся с его двора зычный бабкин крик:
— Борька, черт анафемский! Выдь сейчас же! Мне же уходить надо!
— Откуда «выдь»? — вяло поинтересовался Петька.
— Из уборной, — ответил Борька.
— Как так?
— Я снаружи щепкой крючок накинул, будто я там. Пусть поорёт, не лопнет. Ободрался-то где? Помыть надо, а так ничего, заживёт. Побегу я, как бы дверь рвать не стала.
Борька перелез через забор, и вскоре с его двора донеслось: «Чего кричишь, уж совсем ничего нельзя!..» И бабкин голос, уже потише: «Сюды давай, чертёнок. Бери Нюську, я пошла. К хулигану не смей, ни один, ни с Нюськой…»
Петька вошёл в дом и подошёл к зеркалу. Да, Борька был прав. Лицо, шея, уши — всё было в тёмных разводах от пыли, севшей на мокрую кожу. Особенно грязно было вокруг глаз. От их уголков к ушам тянулись светлые дорожки от слёз, как дужки очков с тёмными стёклами. Рубашка стала серой от пыли, на штаны страшно было смотреть, в волосах застряли соломины. Но общий тёмный цвет лица делал Петьку худее, старше, мужественнее. Он замазал на лице следы от слёз и понравился себе ещё больше. Отставил ногу в сторону, руку упёр в бок и чуть повернул голову. Совсем хорошо. Именно такой вид должен быть у победителя, уставшего от нечеловеческого напряжения в бою. Сфотографироваться бы так, да аппарата нету. А жаль, такая фотография пригодилась бы в Москве. Петька чуть поднял подбородок, ещё немного сузил губы и скосил глаза в зеркало. В зеркале за его спиной была Нинка, и глаза у неё были любопытные и хитрые. Петька незаметно покраснел под грязью и повернулся к ней.
— Чего надо? — спросил он неприветливо.
— Ой, Петя, какой ты грязный, — всплеснула руками Нинка, и Петьке опять почудились тёткины интонации в её голосе. — Тебя что, Витька побил, да? А его кто-нибудь прогнал? Он мимо моего дома пробежал, оглянулся и кулаком погрозил. Я подождала и пошла смотреть.
Гордая радость опять ожила в Петьке.
— Это я его прогнал, — небрежно сказал он, поворачиваясь к зеркалу. — Это он от меня бежал.
Нинккны глаза распахнулись во всю ширь. Недоверие, чуть ли не обида, появились в них. Но тут же лицо её изобразило необычайный восторг, даже почтение. Она сложила руки и сказала сладким голосом:
— Ах, Петя, какой ты храбрый.
— Не веришь? — снисходительно и спокойно сказал Петька, ощущая за собой силу правды. — Борьку спроси, он видел.
Нинкино лицо мгновенно изменилось: жадный интерес и сомнение ясно читались на нём теперь.
— Врё-о-о-шь небось, — протянула она. — И Борька соврёт. Оба вы врунишки несчастные…
— Не хочешь, не верь, — спокойно отозвался Петька, поворачивая руку так, чтобы видеть ободранный локоть, и понимая, что Нинка сейчас поверит ему, поверит, потому что он не кричит, не кипятится, а ведёт себя уверенно и спокойно, как настоящий мужчина. — Ты иди, — добавил он, зная, что теперь Нинка ни за что не уйдёт. — Мне надо раны промыть и перевязать, чтобы гангрены не было.
И Петька вышел во двор. Возле умывальника он оглянулся. Как он и ожидал, Нинка шла за ним. Лицо у
