состоявший из жидкого супа. Потом снова строевые занятия до вечерней поверки. Так каждый день.
Голод ощущался настолько сильно, что многие едва передвигались, и наши командиры (по- прежнему из репатриированных) вынуждены были многих из нас освободить от занятий, а в конце концов устроили батальонные собрания, на которых командиры батальонов выступали с речами, примерно такого содержания:
— Товарищи, транспорт, благодаря немецкой долголетней тирании и капиталистическому произволу этой страны, не позволяет нашему командованию наладить бесперебойное снабжение наших лагерей. Вокруг нас поля с довольно сносной картошкой. Сами понимаете, вряд ли венграм хватит рабочих рук — зря пропадает в земле. Следовательно: зевать не стоит. Кто хочет подкормиться — грабить нельзя, но организованный сбор по ночам от каждой роты по 10 человек, понятно? Кто попадется — самолично расстреляю.
Так создались ночные отряды. Выходили из ворот мимо часовых — наряд от такой-то роты; возвращались перед рассветом. Картофель сдавался для ротного довольствия, а все остальное шло в личное пользование. Приносили колбасы, сало, муку, бывали случаи — кусок коровьей туши, наспех освежеванной неопытными мясниками. Никто ни разу не попался… Так понятно: кому из жителей охота подвергать себя опасности при задержании воинских команд.
В первые недели произошла еще одна и последняя для меня анкета. Столы были расставлены по местностям Советского Союза. Ленинградцы заполняли у одного стола, москвичи у другого и т. д.
Я обратился к своему батальонному командиру — как быть? Он почесал за ухом: — Хорошо, ваш отец родом откуда?
— Из Великих Лук…
— Ну, так, регистрируйтесь у ленинградского стола. Однако, сидевший за столом писарь не согласился с доводами комбата.
— Ты где родился?
— На Кавказе…
— Хм. Лети ястребом туда… Кавказский стол … Чудная страна … лимончики, апельсинчики, виноград — рылом по уши и прочая снедь … климат божественный… Родина генералиссимуса Сталина.
Пошел туда. Сидевший за столом писарь долго не соглашался включить меня в список, мотивируя тем, что я не говорю ни на одном из языков кавказцев, но в конце концов сдался и записал.
Систематические сборы картофеля все же обратили пристальное внимание… Командиры батальонов намекнули комбинировать сборы вперемежку с пшеницей, тем более, что выдача хлеба окончательно прекратилась.
Пришлось налаживать мельницу, нашлись специалисты, появилась мука и почти ежедневно стали получать суп с галушками.
Как-то нежданно-негаданно к нам нагрянули в лагерь визитеры. Рослые, упитанные, хорошо обмундированные, при оружии, но без погон. Весь лагерь сразу же приуныл. Людей нельзя узнать, ходят как в воду опущенные. Я не понимал в чем дело, пока один из моих «корешков» шепнул мне на ухо в уборной: — энкаведисты…
Часа два они похаживали по ротам, беседовали с комсоставом, а затем приказали построить батальоны. (Хоть бы кто описал их внешность…Прим. Стол.) Медленно и молча прошли вдоль строя, оглядывая с ног до головы каждого, а затем обратившись к командиру полка, один из них отрывисто бросил:
— Говорите.
Комполка, багровея и путаясь, начал речь, что стало-де известно, что кругом грабежи урожая… под страхом немедленного расстрела запрещается сбор картофеля и всего прочего.
Роты были распущены, энкаведисты ушли, ночной наряд в тот день не был назначен, а на следующее утро комбаты снова собрали людей и позволили, но только картофель. Остального -— ни-ни… поняли …
Визит энкаведистов даром не прошел. Многие из лагерников потеряли душевное равновесие, даже перестали брать отпускные записки для посещения семейных лагерей, где молено было развлечься ухаживанием за такими же заключенными девушками. Вообще воздерживаться от выхода за проволоку стали многие, но совсем по другой причине: мы все были хорошо одеты в американское обмундирование, у себя за проволокой никто не осмелится раздеть, а выйдут двое-трое, встретится на дороге офи-
цер или танкисты из вблизи расположенных частей. — Стой, кто такой?
А, власовская шкура. Снимай гадина! — Ну, и разденут до нижнего белья. Если какой сердобольный попадется, то взамен отобранного отдаст свое завшивленное тряпье, но большинство в одних кальсонах отпускают, даже рубашку нательную снимают.
Вообще отношение войсковых частей к своим же русским лагерникам было нисколько не лучше, а иногда и значительно хуже, чем к туземному населению.
Возле нас через дорогу помещался семейный лагерь.
Как-то мы были свидетелями происходившего буквально на глазах тысячной толпы инцидента. Зашли туда к ним два подвыпившие полковника-танкиста. Походили, поглазели и решили взять себе для удовольствия приглянувшуюся девушку. Она запротестовала. Тогда они решили, по пьяному делу, использовать ее на месте, повалили на траву и начали раздевать. Девушка закричала, позвала на помощь. Выбежали лагерники во главе со своим комендантом. Однако храбрые танкисты продолжали свою атаку, не взирая на увещевания лагерного коменданта. Тогда последний крикнул своим подчиненным: — Арестовать их! Никто не двинулся.
— Приказываю арестовать под мою личную ответственность!
Услышав, что с них снимается ответственность, лагерники бросились на офицеров скопом, отобрали оружие и произвели физическое внушение. Так как большинство лагерников были настолько слабы, что их обессиленные кулаки вряд ли почувствовали бы откормленные полковники, поэтому большинство снимали ботинки и били их каблуками.
Интересно то обстоятельство, что охранявшие наш лагерь часовые вместе с нами наблюдали всю эту картину, но никто из них не двинулся, чтобы пойти на выручку советским штаб-офицерам.
Прекратив экзекуцию, сам командир лагеря, схватив их за шиворот и дав от себя тумака коленом пониже спины, запер в погреб.
Все это произошло под вечер после поверки, а потому комендант только на следующее утро отправился в штаб танковой бригады и возвратился оттуда на машине в сопровождении капитана, которому сдал отобранное оружие и избитых товарищей офицеров.
Последние, нисколько не конфузясь своих синяков, прежде чем сесть в машину, кулаками погрозили собравшейся толпе.
Потом прошел слух, что комендант вызывался куда-то на допрос, а затем навсегда исчез из лагеря, якобы его расстреляли по требованию танкистов.
Но это, конечно, из области досужих разговоров, никем не проверенных и с оглядкой — с глазу на глаз — распространяемых среди лагерников.
Голод и гнетущая неизвестность все чаще и чаще заставляли меня задумываться над побегом из лагеря.
Как-то я не выдержал и поделился вслух со своими закадычными приятелями.
Впечатление от этой минуты останется у меня на всю жизнь. Они оба, как ужаленные, отпрыгнули от меня в разные стороны. Только вечером один из них сказал мне сухо, что оба собираются перейти в другую роту, якобы случайно обнаруженному земляку. С этого времени они всячески избегали меня. Увы, я ничего не мог понять, жизнь их я прекрасно знал еще по Италии, где они не скрывали от меня и все до мельчайших подробностей рассказывали о себе. Следовательно, бояться предательства с моей стороны они не могли. Быть может, это так рассуждал я, они же судили иначе …
Мало-помалу из лагеря стали вызываться на допрос. Были случаи, когда вызванные назад не приходили.
Один из возвратившихся через пару дней под большим секретом рассказал, что энкаведисты ведут допросы весьма энергично. У него было удостоверение, лично подписанное генералом Александером, что с декабря 1942 г. он находился в союзных войсках и выказал особую доблесть, взорвав мост в тылу немецкого
