— Пора.
— Павлуша, — бросилась ему на грудь Оксана и горячо поцеловала.
Он гладил огрубевшей жесткой ладонью душистые волосы, целовал заплаканные глаза и горячие нежные губы.
— Почему ты не уехала с госпиталем, я ведь все устроил? — спросил после долгого молчания Заброда.
— Меня оставили здесь.
— Тебя? — удивился Павло. — А что ты можешь?
— Ох, Павлик, я все могу. Ты не смотри, что я девушка. Я сразу пойду в типографию.
— Кто тебя оставил?
— Багрий. Комитет обороны… Ольга…
— И ты дала согласие?
— Дала.
— А он, Момот?
— И он. Уже и документы выдали. Он должен сейчас переодеться. Матросы заложат тут мины. Ты не беспокойся. Я буду беречь себя. Для нашего счастья, Павлуша. И ничего не думай такого… Мы же будем вместе. И мама, и Ольга, и Грицько… А ты разыщешь на Кавказе отца и все, абсолютно все ему расскажешь. Ладно, Павлик? Милый мой… любимый мой… Только береги себя там, в море.
Наверху гремело и дрожало, словно треснула земля, выбросив на поверхность груды горячего камня.
В двери стоял Прокоп Журба.
— Что тебе? — недовольно спросил Павло.
— Там, в долине, батальон бригады Жидилова уже занимает оборону. Мы можем опоздать. Снаряды ложатся возле нас…
— Прощай, Оксана, — тихо сказал Павло, глотая комок в горле.
— Ой, мамочка! — бросилась к нему на грудь Оксана и замерла, словно хотела слиться с ним воедино, словно хотела преградить ему путь своим телом, чтобы он не бросал ее, не уходил в беспокойное море. И все целовала и целовала в губы, в брови, в лоб, не давая и слова выговорить.
— Прощай, — легонько отстранил ее Павло.
Вместе с Прокопом они вынесли Крайнюка, положили в кузов, подстелив старый матрац под носилки.
— Гони! — крикнул шоферу Павло, вскочив на подножку.
Долго еще он видел Оксану, стоявшую у дороги, одинокую, безмолвную, прижимающую к груди загорелые руки. А потом ветер нагнал ему на глаза слезы — и стройная девичья фигура начала двоиться, расплылась в каком-то тумане.
— Зазноба? — серьезно спросил шофер.
— Молчи! — прикрикнул на него Павло.
Шофер понимающе закивал головой и тихо замурлыкал песню. Он и не пел, а только выговаривал нараспев:
Они добрались до Севастополя, и тут их сразу же обдало адским огнем пожара, окутало едким дымом, что стлался вокруг, выедая глаза.
В отчаянии кричали женщины, громко плакали дети, и Павло крепко сжал зубы, словно это могло заглушить ту нечеловеческую боль, что разрывала сердце…
А по обочинам дорог, по тропкам выходили из города раненые. Одни брели на костылях. Другие шли, держась за более сильных, у которых были целы ноги. Павло останавливал машину возле каждой такой группы и подбирал самых тяжелых. И пока выехали за город к кладбищу коммунаров, чтобы проскочить ближайшей дорогой через поле к Херсонесскому мысу, раненых набрался полный кузов. Шофер вел машину медленно, чтобы людей не трясло — у них могли открыться раны.
Крайнюк проснулся и увидел свою короткую, забинтованную руку.
— Рука! Где моя рука? — испуганно крикнул он.
И тут заметил вокруг себя черных, обросших бородами матросов и солдат, забинтованных окровавленной марлей. Откуда же их столько взялось?
— Лежите тихо, — наклонился к нему Прокоп. — Видите, какие они? Кто без руки, кто без ноги, а не кричат…
С раненых градом катился соленый пот. Они вытирали его рукавами и размазывали по грязным лицам. Крайнюк только теперь сообразил, что там, на фронте, люди уже забыли, когда умывались и брились в последний раз. Он лежал, прикрыв глаза, и боялся взглянуть на свою забинтованную руку, но ясно чувствовал, как двигаются на этой руке пальцы. Как же так? Руки нет, а он чувствует ее, шевелит пальцами, сжимает их в кулак? А прямо над ним плыли рыжие тучи, поднимался в небо косматый дым, закрывая солнце. И от этого все вокруг сделалось каким-то призрачным и зловещим, И небо, и солнце, и хмурые грязные лица раненых.
Наконец впереди блеснуло море, и раненые жадно обернулись к нему, затаив дыхание.
Так проехали одну бухту, вторую, но кораблей нигде не было. И только у третьей люди радостно закричали:
— Братцы! Тральщик!
— Стоит!..
— Людей берет!..
— Давай! Чего же ты стал?
Десятки рук застучали по крыше кабины, едва не оглушив шофера. Когда машина подъехала к причалу, раненые высыпали из кузова, словно их ветром сдуло, и заковыляли к кораблю. Но там уже гудела и бурлила взбудораженная толпа. Матросы еле сдерживали ошалевших людей, перегораживая трап автоматами.
— Братцы! — кричал охрипший боцман. — Ночью еще придут корабли. Ночью. Днем не могут. Побьет и потопит всех антихрист. Расходитесь…
Но его не слушали. Все рвались к трапу, не обращая внимания на раненых.
И тут рядом с толпой возник Мишко Бойчак. Страшный, обвешанный гранатами, в гимнастерке нараспашку, в сбитых брезентовых сапогах. Впереди него медленно ступал сутулый мужчина в наброшенном на плечи ватнике. Он шел медленно и тяжело, опустив широкие плечи.
Павло, неся с шофером Крайнюка, подумал было, что Мишко ведет пленного. Он поспешил вслед за ним в надежде скорее пробраться на корабль. Тот, кто шел впереди Мишка, не оглядывался, не поднимал глаз.
— Полундра! А ну, пропустите! — гаркнул во всю мочь Мишко.
Толпа даже не шевельнулась. Стояла как стена.
— Горпищенко идет! — еще громче заорал Мишко, и врач Заброда узнал в понурой фигуре полковника, мельком заметив, как тот нервно покусывает усы.
Толпа качнулась, загудела, но не расступилась.
Тогда Мишко рванул с плеча автомат и полоснул длинной очередью над головами людей. Не высоко и не очень низко, а именно так, чтобы пули просвистели над ухом. Он ударил из автомата раз, второй. А потом и третий, снова громко закричав:
— Полундра! Раненый Горпищенко идет! Дай дорогу…
Толпа, расступаясь, образовала узкий проход для полковника.
